Матросы

Все складывалось удачно. Будет и корова, и корм. Обещали ячменную сбойну, ее можно мельчить и запаривать, а если еще раздобыть чувал отрубей… Зорькой потрудилась Матрена Ильинична вместе с детьми, приготовила стойло, вычистила сарай. Стены нужно обмазать, но это потом, когда оттает глина в приречном карьере.

«Вот так нужно жить, — гордо думала Матрена Ильинична, довольная своим поведением, — надо проявлять характер, настойчивость. Не назойничала зятю, дочке, старалась обойтись своими силами. И обошлась».

На ее ногах мужнины сапоги, в руках веревка, тоже когда-то сплетенная мужем из конопляного волокна.

«Ишь ты, фундук, обманули тебя, наливаться стал, — думала Матрена Ильинична, стараясь уйти от мыслей о муже, — чего доброго, и цвет дашь, а тут мороз ударит».

На ферме ее встретил скотник Макар. У него были задымленные табаком усы и бороденка и немигающие глаза, окруженные множеством морщинок, счету им нет. В тридцатых годах антонов огонь отнял у Макара левую ногу, пожеванную косилкой. С годами он освоился с деревяшкой и даже, помогая бычатнику, выводил на прогулку мордатых бугаев.

— С хорошим днем, Макар!

— Нам все равно. Когда борода сивая, никаким лучом ее не почернишь.

Макар вгляделся в смеющиеся, а все же старушечьи глаза, когда-то озорные, сразившие в упор такого бесстрашного наездника, каким был в ту пору Федор Кабаков.

— Пойдем-ка, Макарушка, будь советником моей радости, вместе подберем телушку согласно решению.

— Как же. Твои события скоро в последних известиях по радио будут передавать. Сапоги-то на тебе мужнины?

— Да, — Матрена Ильинична выставила ногу, пошутила: — Недомерки, жмут чуток.

— Хром?

— Голенища хромовые, а переда — юфта. В Ростове, помню, набор и поднаряд брали, в сороковом. А шил Кузьменко…

— Ты бы мне их уступила, размер, вижу, мой, — попросил Макар, — а за деньги не хочешь, сменяемся, я тебе за один правый три левых дам.

— Хватит тебе. Старичишка, а все шуткуешь. Пойдем, — Матрена Ильинична подтолкнула его. — Не понимаешь разве — память. Приду домой, сапоги спрячу. Ну, какую ты мне посоветуешь? Хочу красномастную. Камышев сказал — могу сама выбрать.

Из станицы на грузовиках приехали комсомольцы достраивать кирпичное здание общежития. Комсомольцы окружили молоденького техника-строителя и что-то требовали от него крикливыми голосами.

И крику было много, и суматохи, а может, и милой юной бестолковщины. Матрена Ильинична смотрела и улыбалась, вспоминая свою молодость. А ведь была молодость и у нее. И так, мнится, недавно. Казалось, только вчера плясала Матрена Ильинична на улицах под гармошку, ходила на девичники и вечерницы. Да, вчера, только вчера приезжал к ней на окраину, к шелеванному, с почерневшими, замшелыми досками забору Федор Кабаков на своем фронтовом кауром коньке, спрыгивал по-джигитски с седла и, подкрутив усик, приваливался пропахшей соленым мужским потом гимнастеркой к калитке. И смотрел, только смотрел на молодую девчину, а ее сердце закипало от этого настойчивого взгляда, будто на пылком огне суржаной соломы…

На стройке общежития верховодил комсомольцами Гришка Копко. Пусть у него движения какие-то нескладные, и руки машут, будто крылья ветряка, и пронзительней, чем у других, голос, а все же мил парень. И Анечка Тумак держится невдалеке от него. Приложить руку ко лбу — и можно ясно разглядеть Анечку, хотя она в такой же, как и у всех, «присяге» — солдатской телогрейке, в резиновых сапогах и почти по самые очи-незабудки завязана шерстяным материнским платком.

Анечка и Гриша шли к Матрене Ильиничне, схватившись за руки и озорно раскачивая ими.

— Матрена Ильинична, привет!

Поздоровались и глядели неостывшими, молодыми глазами, в которых столько добра и жизни.

— За телушкой, Ильинична?

— Да, Анечка. Не знаю только, какую.

— Телку подготовили хорошую, — успокоила ее Анечка, — от хорошего племени, от Хвастуньи. А покрывал ее Алмаз, отличный метис-симментал. Хвастунья красномастной степной породы. Ваша телушка, кличка ее Марафетчица, приняла от матери окраску шерсти, а от Алмаза постав головы, холку…

Судя по убеждающей скороговорке Анечки, можно было предположить самое худшее. Однако телка, приведенная Макаром, понравилась Матрене Ильиничне. Телушка ткнулась холодным квадратным носом в ее руки, и лизнула ладонь шершавым языком, обдав почти забытым коровьим теплом и запахом молока и жвачки.

— Ишь, сразу признала, — сказала Анечка, — хороший знак.

— Марфуша, на тебе, — Матрена Ильинична вытащила из-за кацавейки заранее припасенную краюшку и, не обронив ни крошки на землю, скормила хлеб.

— Хорошая Марафетчица, — похвалила телку Анечка с видом знатока.

— Марфуша она, Марфуша, — поправила Матрена Ильинична, — кто-то злой придумал поганую кличку.

— Помазун придумал. — Макар скрутил цигарку из узкой полоски газеты и набил самосадом. — Сам скормил телке дерьмовую конфетку, а потом назвал ее обидно — Марафетчицей.

Макар не преминул высказать еще кое-какие свои соображения о Помазуне. Хотя не упрекал его, но и не хвалил. Кратковременный приезд бывшего бригадира обсуждался по станице: такой яркий мотоцикл появился здесь впервые, а желтые ботинки по колено, как вспомнили, носил в двадцатом году некий яростно-неумолимый комиссар продотряда. Его забыли в лицо, помнили только стек и ботинки.

— Мне пора на ферму, Мотря, — старик встрепенулся. — Петруха ваш требовательный, ввел корабельные порядки. С ведерком краски так и бродит по всем закоулкам. Чистоту навел, ничего не скажешь. Механизация полная. Электродоильные агрегаты (Макар со смаком произнес столь значительные слова) добыл личной поездкой у самого председателя совнархоза. Видишь, какие крыши, будто мытые. Вон та, соломенная, над саманным общежитием, скоро пойдет на подстилку, доканчивают новое здание. Титаны, говорят, будут. Это, если не знаешь, кипятильники такие. Стогометатель приспособил вместо крана. Им раствор подают заливать потолки. На ферме радио, больше того — радиосвязь. Позывные «Сладкий морс». Если чего потребуется, сообщайся с нами по радио. — Закончив свою информацию, Макар спрятал окурок в спичечную коробку. — Давай-ка свою веревку. На нашей поведешь.

— Моя получше. — Матрена Ильинична заколебалась.

— Ладно тебе, Мотря, — ласково упрекнул ее старый скотник, — какую красавицу отштурмовала, а за никудышней бечевкой стонешь.

Пришлось отдать веревку, хотя и с сожалением. Начни доказывать Макару, что веревка дорога как память, еще обсмеет. Пусть. Зато рядом статная телушка, с рогами, будто выточенными из прозрачного камня, с теплым дыханием и такими живыми, понимающими глазами, будто взывают они к новой хозяйке: веди, веди меня, хозяюшка, знаю, получу у тебя вдоволь и пойла и корма, сама недоешь, а меня накормишь, сама недоспишь, а меня лишний раз не потревожишь.