Матросы

С гордостью повела домой стельную телушку вдова старшего сержанта, павшего на Сапун-горе, будто и она выиграла решительную битву. Радостно встретят телушку дети, не меньше матери перестрадавшие от равнодушия руководителей, вернее, от непонимания ими мелких, но великих забот простого человека. Не один раз сыновья-школьники перемазывали себе пальцы химическими чернилами не в поисках решения задачек, а в поисках самой наипростейшей в жизни правды.

В последний раз оглянулась Матрена Ильинична на ферму. Над свежими стропилами, желтыми, как воск, копошились, будто вырезанные из черного картона, фигуры комсомольцев, пришедших на субботник: кто из них Гриша, кто Анечка Тумак, трудно догадаться. Они помогали Петру, помогали колхозу, так же как и себе.

Издалека донеслось густое мычание бугая. Неслышно, как во сне, завертелась крыльчатка ветродвигателя.

Красными податливыми ветвями растопырилась жерделевая посадка, принимавшая на себя потоки утреннего солнца; бледные прутья дикой маслины тянулись к этому бездымному пожару ошалело-радостных красок. Сверкали спицы велосипедных колес: бригада кровельщиков и плотников спешила на подмогу.

— Привет героям неделимого фонда! — возгласил обогнавший их на мотоцикле «Пенза» Конограй, прозоревавший в теплой постели побудку и отставший от своих комсомольцев.

— Привет, Матрена Ильинична!

На полосе бурьяна-старюки Конограй притормозил. В нос ударила бензогарь.

— Спужал, Конограй, мою Марфушу, — пожурила его Матрена Ильинична.

— Получили? Отлично! — Конограй сиял, словно медный таз, когда его начистят перед вишневой варенье-варкой, и тут же, не переводя дыхания, пересказал уже известные всем подробности вторичного заседания правления.

Никому не ведомый доселе Карпухин неожиданно оказался героем дня, и вместе с ним Петр Архипенко, «насевший на Латышева, как кобчик на мышь».

— Как выступил! Дал прямо в лоб!. — восхищался Конограй. — Поплыл против течения и одолел стремнину, честное слово! Ну и молодец! Смел, смел!..

Высокий, сильный парень — тужурка трещит по швам — показался сейчас Матрене Ильиничне маленьким и плюгавым. Почему он так удивляется смелости Петра? Да и перед кем храбрится?

— А что, если бы тебя Сапун-гору заставили брать? — вполголоса, не желая обидеть, спросила она.

— Сапун-гору?

— Да.

— Сапун-гору брать легче, Ильинична.

— Легче?

— Безусловно.

— Почему? — более строго спросила Матрена Ильинична, пытливо, с умудренностью старости всматриваясь в дебелое лицо молодого бригадира.

— Там аль ляжешь под горой, аль станешь герой, а тут… — Конограй взялся за дужки мотоцикла, — извините, спешу. Комсомольская дисциплина требует…

— Только по дисциплине действуешь? А если сам по себе?

— Сам по себе? Сам человек разбалуется, Ильинична. Ваш-то муж тоже согласно дисциплине голову сложил.

— Нет, — резко оборвала она бригадира, — он в революцию добровольно пошел, в эту войну — тоже. За себя шел, за свою землю, а не за дисциплину. Петр тоже, если бы по дисциплине, пришептывал бы в кулак, а то, сам говоришь, вопреки пошел, смело…

Конограй потупился под прямым и жестким взглядом старухи.

— Петру что? У него и закалка жаропрочная, да и положение другое… Если что не так — ленточки за спину, прощайте, дорогие товарищи, хочу жить по-иному, пойду к другому. На корабле всегда ему будут рады.

— Корабли по земле не плавают, — строго поправила его Матрена Ильинична, — зачем его так представляешь? Из родной станицы кто побежит? Разве только нищий или бесстыдный.

— Нате, Ильинична, бейте меня по потылице, — смущенно отшутился Конограй, — матери-то у меня давно нет. Может быть, я в первый раз такие верные слова слышу…

Матрена Ильинична двинулась дальше, ореховым прутиком подгоняя телушку.

Уже в станице встретила ее словоохотливая бабенка, жена элеваторного сторожа. Сияя румяными щеками, она показала пустую кошелку:

— Разобрали яички в два счета. И не торговались. Учительша подошла, потом другая, бухгалтер с рика. — Соседка оглянулась и не сказала, а выдохнула: — Сама секретарша Кислова два десятка взяла. Своих-то курей у них нету. Бывало, от Безутешной не поживишься, та сама продавала и яйца, и индюшек.

— С чего же это такой базар сегодня? Вроде пасха еще далече.

— Мяса не вывезли, Ильинишна, вот почему. — Соседка попросила подержать кошелку, пересчитала деньги. — Серников куплю, гасу и, может, выгадаю на пластинку…

— Какую такую пластинку?

— «Ревела буря, дождь шумел». Мой дюже любит эту пластинку. Под нее Чапай погиб, а отец моего мужа у Чапая служил…

— Почему же мяса нет на базаре? Сколько было, завались.

— Не знаешь почему? Корма везут. Жом. Вагонами. Твой зять постарался, вопреки… Молодец парень, сказано — старшина!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Не всякий знает, как неожиданно и коварно приходит любовь с ее радостями и страданиями, от которых никто и никогда еще не желал избавиться. Таков прекрасный удел человечества.

Пришла любовь и к пареньку в круглой черной шапочке с ленточками: Василий Архипенко полюбил.

Мы уже знакомы со старшиной Шишкаревым с Корабельной стороны. Без него никак не обойдешься, пока новенькие черноморцы служат не на борту, а на суше. Неподготовленному матросу нечего делать на военном корабле.

В один из весенних дней, когда на Кубани Петр Архипенко с натужной тоской ждал зеленки для эмтээфовских коров, рубил и запаривал солому, сдабривая ее жомом сахарного бурака, Шишкарев в Севастополе во всю силу своего старшинского гения обучал вверенных ему питомцев шлюпочному делу. Он надеялся сколотить призовую команду.

Требовательный к самому себе, Василий старался как только мог. Грести так уж грести! Вынос, гребок, потом нужно проследить за бурунками от удачно занесенного весла. И снова те же движения, сосредоточенные, энергичные, при напряжении всех мускулов, всего существа. Ладони будто подковывались мозолями. Хорошо! Такие закаленные длани выдержат ожоги поручней, с любой скоростью выберут трос, безукоризненно подадут снаряд в металлический зев каморы.