Маяк

Небольшие проблемы возникают с дровами - я израсходовал те небогатые запасы, что нашёл в доме. Очаг приходится топить той древесиной, что порой можно обнаружить в окружающей дом пустоши, и самим домом, медленно и аккуратно разбираемым мною на доски.

Да, роясь однажды в грудах хлама на первом этаже, я обнаружил пару закрытых бутылок виски и упаковку сигар. Это неслыханная удача, и теперь мне есть, чем себя развлечь. Также я обнаружил покрытый толстым слоем пыли телефонный аппарат. Провода, который ведёт от него к цивилизации, я обнаружить поначалу не смог, но после увидел его уходящим в землю, неведомо, в какую сторону. Наверняка, он обеспечивает связь между этим домом на краю обрыва и каким-нибудь посёлком в десятке миль отсюда. Сняв трубку и услышав там тишину, я ничуть не удивился - возможно, где-то под землёй провод давно оборван, и связь с миром потеряна. Впрочем, мне она и не к чему.

Прости, что пишу так редко (хотя не думаю, что ты так уж сильно расстроена таким положением дел). Письма отправить неоткуда, да и в самом изложении на бумаге постепенно отпадает смысл. Здесь, в полном одиночестве, мне всё больше начинает казаться, что ты можешь слышать меня и так - если я буду говорить с тобой, как иные говорят с Богом. Ты и есть мой Бог - типичный Бог, оставивший свою паству, пускай она и состоит из одного-единственного человека. Но ночью, когда на севере вспыхивает маяк, слова моих обращений к тебе колеблют эфир, и мне кажется, что ты можешь их услышать. Призрачный огонёк маяка служит резонатором, проводником, антенной - и ты слышишь мой голос - во сне он звучит тихим ласковым шепотком, заставляющим, возможно, хоть ненадолго вспомнить обо мне. Мне кажется, сам я - антенна, и если бы вдруг я умер, то вся вселенная услышала бы то, что я хочу передать тебе. Наш мир и сотни иных - вздрогнули бы от громового раската моей последней любви.

Я просто хочу верить в это. Ты же помнишь, я отрицал всё то мистическое, во что истово верят иные. Отрицал, хотя писал об этом, как о вполне реальных вещах. Но здесь, в полном одиночестве, при свете моего шизофренического маяка, согреваемый неярким пламенем очага в мансарде и мыслями о тебе - я просто хочу верить. Что ты есть где-то там, и порой думаешь обо мне.

Я решил вновь начать писать, благо, бумаги в этом доживающем свой век доме хватает. Нет, теперь это не полная запредельного ужаса проза - а во многом автобиографичная драматическая повесть. Повесть о нас с тобой, Оли. О тех временах, когда мы были счастливы. Я не знаю, зачем пишу её - ведь теперь вряд ли я ещё когда-нибудь постучу в двери издательства, чтобы отдать кипу исписанных бумаг и получить после причитающийся гонорар. Сомневаюсь, что я вообще когда-нибудь выйду к людям. Этот дом станет вечным моим пристанищем, здесь я найду свой конец, и, возможно, дух мой будет завывать ночами, блуждая по пустоши вокруг - пока эти расплодившиеся повсюду, будто черви в гниющем мясе, оккультисты не приедут сюда, дабы изгнать меня в вечную тьму, чтобы я, наконец, обрёл забвение. Но сможет ли найти забвение моя душа, если так никогда больше и не увидит тебя - в этом или иных мирах?

Я становлюсь таким суеверным здесь. Видимо, моя болезнь продолжает прогрессировать, найдя в окружающем меня пространстве благодатную для себя почву. Как одно из свидетельств, подтверждающих мои догадки, могу привести свои сны. Если раньше они были относительно разнообразны по своему наполнению, пускай и заканчивались почти всегда одинаково, то теперь одно и то же видение преследует меня в каждом погружении в воды сна. Первобытная ночь, мы стоим на таком же скалистом берегу, как и этот, только за нашими спинами отсутствует дом. Внизу ревёт океан - полно, океан ли? Чёрная клокочущая бездна, смола в котлах преисподней, холодная, злая... С берега вдаль перекинут мост - хрупкий, стеклянный, либо хрустальный, шириной менее пары футов. Дальний его конец теряется в сизой мгле, но нетрудно угадать, куда он упирается - ведь там, далеко на севере, я вижу циклопическую чёрную башню, на вершине которой горит он - мой маяк. Только теперь его свет в разы ярче, он ослепляет словно тысячи солнц разом, разливая холодные лучи по всей плоскости неба-провала. А за башней угадывается чей-то расплывчатый силуэт, чернее бездны над и под нами, чернее башни маяка. Я пытаюсь удержать тебя, но ты отстраняешься и всходишь на мост. Я хочу крикнуть, хочу догнать тебя - но способен лишь наблюдать, подобно мраморному ангелу на одном из английских кладбищ, не в силах даже утереть струящиеся из глаз слёзы. Ты уходишь всё дальше, дальше, вот уже почти совсем не видно тебя - и мост рушится в бездну, рушится башня маяка, рушится всё мироздание. Напоследок гаснет бледно-голубой пульсар - и тьма самых глубоких колодцев вселенной укутывает всё вокруг. Я лечу, лечу куда-то вниз, и громогласный издевательский хохот Чёрного несётся мне вслед...

И так из ночи в ночь, из сна в сон. Я просыпаюсь и рыдаю, мечусь на своём уже изрядно засаленном ложе, зову тебя. Это не просто сны - я ощущаю это каждой клеточкой своего тела. Это свидетельства тяжёлой необратимой душевной болезни. Возможно, доктору Бладу действительно стоило бы упрятать меня в свои мягкие стены. Нет, было бы только хуже.

Я чувствую, что ты и только ты способна подарить мне избавление от этих страданий. Но ты далеко, очень далеко, и я не смогу найти к тебе дороги иным способом, кроме своих ежедневных разговоров при свете маяка, обращённых к тебе - или в пустоту.

Ладно, пора проверять силки. Встретимся сегодня ночью - в твоих снах. Надеюсь.

Э.

21 ноября 1920 г.

Оли!

Не хватает табака, виски. Не хватает тебя.

Внезапно пришли холода - хотя я и понимаю, что ноябрь близится к концу, и им уже давно пора бы прийти, всё равно их приход изрядно угнетает меня. Это у тебя, в квартире Уиксли, тепло, здесь же, в открытом всем ветрам доме, холодно, как в могиле. Он и есть моя прижизненная могила. Мёртвых уже не согреть, но меня бы согрело тепло твоей любви, в котором ты мне отказала. Жар твоих губ сильнее жалкого пламени моего очага.

Маяк пульсирует сильнее, чем прежде, разгорается всё ярче. Скоро 30 ноября... И мне кажется, что-то должно произойти.

Я забросил свою писанину - что в ней толку, если ты больше НИКОГДА не будешь моей, как бы мне этого не хотелось? Часами я стою на краю обрыва, рискуя быть сброшенным оттуда вниз. Северный ветер кидает мне в лицо солёные брызги, смешанные с пролетающим редким мокрым снегом. Я чувствую дыхание надвигающейся зимы, которая, как мне кажется, будет ВЕЧНОЙ.

Быть может, зря я избрал своей стезёй отшельничество. Похоже, оно окончательно подорвало моё психическое здоровье. Меня уже не спасти...

Брызги и ветер, ветер и брызги...

Каждую ночь хохот Чёрного после моего падения в никуда всё сильнее, всё больше издевки в нём. Я устал, и, боюсь, я этого не вынесу.

Чёртов выродок Уиксли! Я бы свернул ему шею, как кролику, которого поймал себе на обед - попади он только в мои огрубевшие от существования здесь руки. У каждого своя правда, что хорошо одному - совсем не хорошо другому. И это известный всем закон существования этого мира. Но если так - если правда за вами с Уиксли - я отказываюсь называть этот мир своим домом!

Сегодня вечером я вздрогнул - на первом этаже зазвонил всё это время молчавший телефон. Я посчитал это галлюцинацией, но всё же решил спуститься проверить. Он действительно звонил, однако я не стал брать трубку.

Брызги и ветер, ветер и брызги...

Мне холодно, одиноко. И - страшно.

Э-т.

30 ноября 1920 г.

Дорогая, сегодня я убью человека.

Все эти дни телефон буквально надрывался, и долгое время я не решался взять трубку. Но сегодня та самая дата, что записана на твоей фотографии. И сегодня, после полудня, когда звонок вновь огласил гулкую тишину старого дома, я взял трубку. Кто знает, возможно, я надеялся на чудо, и ожидал услышать в трубке твой голос, который скажет: "Дорогой Эверетт, я всё поняла. Я возвращаюсь. Прости - и жди. Скоро буду".

Но это была не ты. Это был доктор Блад.

Видимо, он таки вычислил, где я нахожусь, и бросился в целенаправленную погоню. Он звонил мне из нескольких населённых пунктов, и сейчас - из ближайшего к моему жилищу. К ночи он должен добраться сюда - добраться, чтобы утешить (гори в Аду его милосердие!) и забрать обратно в Глазго, под пожизненный зоркий присмотр. Но доктор сможет заключить в свои человеколюбивые объятия лишь пустоту, когда преодолеет каменистую пустошь, к тому же изрядно размокшую из-за тающих на земле бессчётных хлопьев снега.

А я освещу ему путь маяком, который способен зажечь лишь я.

Я вспомнил, вспомнил абсолютно всё. Хорошее свойство человеческого разума - забывать наиболее глубокие потрясения, случавшиеся с его обладателем, а порой - и вовсе подменять их на иные, более безобидные. Но я раскурочил скорлупу, под которой дремала истина. Это опасно для сохранности целостности тела и сознания, но я - особый случай. Мне терять больше нечего. Солёные брызги, столь скверно мешавшиеся с до дьявола ледяным мокрым снегом. Порывы северного ветра, несущие холод очередной зимы. Мыс Гнева. Не зря доктор говорил мне про них. Минуло пять лет, и я вспомнил. 30 ноября - тогда и теперь, здесь и только здесь.