Майами

Внезапно он свернул влево. Мопед заскользил на повороте, словно в слаломе, и со скрежетом остановился, оставив след шин на площадке перед баром у самой воды, имевшим вид первобытной хижины с «Кон-Тики». Он обернулся. На его лице играла улыбка озорного школьника.

— Вот! Я напугал тебя. Разве это не забавно? — сказал он. Это не вызвало у Кристы раздражения. Даже показалось ей глубоко очаровательным, раз исходило от него. Криста не чувствовала себя строгой родительницей. Она показалась себе ровесницей-школьницей. Для нее уже не было больше загадкой, почему он мог написать такую книгу, как «Детские игры».

— Мы заглянем сюда.

Это не было «рестораном», какой она ожидала увидеть. Тут на открытом воздухе стояли столы, выцветшие от солнца и изрезанные ножами. Табуреты, которые выглядели так, словно ими били людей. И люди, которые выглядели так, словно это их колотили этими табуретами. Побитая барменша стояла за побитой стойкой бара. Школьная доска сообщала, что в этот день был улов морского окуня. Обтрепанные непогодой веревки огораживали все место. Старые бакены, рыбацкие сети и пара старых якорей рассеяны там и сям, изображая морской бродвейский набор. Но здесь все это было подлинным. Если бы крепкие напитки не лишили владельцев бара последних мозгов, они могли бы поклясться в этом.

— Привет, Донна. Поздно вчера ночью?

— Привет, Пит. Скорее рано. Во всяком случае, солнце светило.

Пит?! Это уменьшительное имя было для нее шоком. Она никогда в жизни не встречала Питера, так далеко стоявшего от Пита.

— Как поживает морской окунь?

— Он чувствовал себя лучше в Гольфстриме в шесть утра сегодня.

— Выжми на него немного нашего местного лимона и скажи Сету, чтобы не поскупился на чеснок. Парочку порций и пару чашек похлебки из моллюсков для начала. Еще бутылку Шардонне со льда, и тогда полный порядок.

Он повернулся к Кристе и сказал, как бы спохватившись.

— Ты не возражаешь, что я сделал заказ за тебя?

— Это замечательно. Это же твой город. — Так оно и было: Почему писатели любят Ки-Уэст? Почему Питер Стайн был восьмым и последним лауреатом Пулитцеровской премии из тех, кто жил здесь? Люди высказывали разные мысли по этому поводу. Это была граница, место, окруженное водой, фрейдистский символ подсознания. Может, мысли росли здесь более просто — на зловонной жаре, питаемые анархией и удобренные одиночеством. Место, где ближайшим крупным городом была Гавана. Определенно, дело здесь было не в подражании авторитету. Стайн жил здесь не потому, что здесь же когда-то жил Хемингуэй, и Одюбон, и Фрост, и Меррил. Их окружали люди, которые, по всей очевидности, вообще не умели читать. А среди них писатель, который тащил для нее табурет, словно это был позолоченный стул в «Плазе». Чайки и пеликаны кружились над головой, зафрахтованная лодка маневрировала, стараясь попасть на узкую стоянку в нескольких футах от того места, где они сидели, и Криста Кенвуд не могла вспомнить, когда и где она чувствовала бы себя так же восхитительно.

— Все это требует чуточку понимания, — сказал он, — словно читая ее мысли. — Все это кажется отдаленным, равнодушным, тихим, но на самом деле это крутое местечко. Требуется изрядная храбрость, чтобы здесь жить. Это богатая плоть. Если ты можешь оставаться спокойным в Ки-Уэсте, то он покажется тебе волшебным садом.

— Покой в Ки-Уэсте. Звучит как название хорошей книги. А вы остаетесь здесь спокойным, мистер Стайн?

Она улыбнулась ему, когда принесли вино, и он улыбнулся в ответ, хорошо сознавая, что эта случайная встреча уже была успехом, пожалуй, даже грозным успехом. Он часто думал о ней с того ужасного вечера на Палм-Бич и той неприятности на океанском дне. Больше всего ему вспоминалась ее улыбка. Ее открытость и искренность. Ее бесхитростность. Она согревала тебя словно солнышко в холодный день. Он вспоминал ее искрометный ум, ее нежелание сдаваться или быть помещенной во все те шаблоны, в которые он хотел ее запихнуть. Он вспоминал о ней, как о равной себе. Об этом больше, чем об остальном — ее теле, грудях, необыкновенном самообладании, осанке, такой утонченной, что язык ее тела был более совершенным, чем все, что он мог написать, или мечтать написать. И теперь она сидела рядом с ним, в его любимом месте, эта девушка, которая купила его книги, и оскорбила его, и, о да, которая более или менее спасла его жизнь.

Он не ответил на ее вопрос. Это была слишком опасная тема.

— Хемингуэй жил здесь спокойно, как вам известно. Несмотря на все недобросовестные сплетни, он не пил здесь так уж много. Он поднимался вместе с солнцем. Изгнал из дома все книги. Никогда не работал так интенсивно ни до, ни после, когда уехал отсюда.

— Вот вы все живете здесь, а никогда не пишете об этом месте.

— Макгуэн писал. Хемингуэй написал в «Иметь и не иметь». Но ты права. Я не знаю. Вопросы, начинающиеся с «почему» всегда такие трудные, не так ли? Из-за того, что мы американцы и оптимисты до предела, всегда предполагается, что на них существует ответ. Я предпочитаю вопросы «когда», «что», и «где». На них можно крепко повиснуть.

— Вероятно, это оттого, что где бы ты ни находился, вокруг слишком много реальности. Реальность порождает неуважение. Фантазия разжигается расстоянием. Воспоминания лучший источник.

Тут уж он не смог удержаться.

— Да, посредственность любит компанию. Счастье просто иллюзия. Разлука наполняет нежностью сердца.

Он улыбнулся, чтобы вытащить жало из ранки. Ее глаза сверкнули огнем.

— Мои слова не были клише, — заявила она.

— Нет, действительно не были. Прости меня, Криста. Я циник. Я не силен в беседе. Я думаю, что я как ребенок, отрывающий крылышки у мух.

Он удивился сам на себя. Он почти извинялся.

Ее лицо немедленно смягчилось.

— Нет, все о'кей. Это моя вина. Мне не следовало говорить с тобой о писательском труде. Я ведь толком ничего не знаю об этом, а тебе хочется расслабиться и отвлечься. Я это понимаю. Но просто так приятно говорить с таким человеком, как ты, я хочу сказать, с человеком, который относится серьезно к мыслительному процессу и сделал его своей профессией. Ты ведь знаешь, что умеешь произвести впечатление. Пожалуй, немного даже пугаешь. Но тогда я не должна была говорить тебе это. Ведь это твой фирменный знак, не так ли? Питер Стайн, бичеватель человеческой глупости и невольный страдалец от дураков.

Он осторожно потягивал вино и глядел на нее через край бокала. Она прошла все тесты.

Это она умела произвести впечатление. Время от времени она делала точные замечания. Она ему все больше нравилась. Он увлекся ею. Да, это так. Ему хотелось коснуться ее тела. Ему хотелось коснуться ее руки, которая лежала на столе, спокойная в Ки-Уэсте. Он глядел на нее — длинные, хрупкие пальцы ждали его.

Он кашлянул.

— Как я рад, что встретил тебя в книжном магазине, — вдруг сказал он. Это звучало как предложение руки и сердца.

— Правда? — спросила Криста. — Я рада, что ты это говоришь. Я начинала гадать и сомневаться. — Она наклонила голову набок. Бум, бум, билось ее сердце. Боже, это напоминало Павлова с его ужасными собаками. Парень постоянно колебался, менял свое мнение, а она пускала слюну на звук его звонка.

— К счастью, на пишущей машинке я могу выражать свои мысли вполне разумно. Пожалуй, писателям не следует дозволять выходить из этих рамок. Они видят в нормальности врага. И они всегда стараются убежать от нее… алкоголь, наркотики, Ки-Уэст. Я не хочу сказать, что ты нормальная… Я имею в виду, что ты… но я действительно нахожу тебя очень интересной… я хочу сказать…

Но он никак не мог сказать это. Вообще никак.

Она засмеялась над его дилеммой. Он жил словами, однако слова давались ему тяжело. Возможно, они значили для него слишком много. Они должны были звучать без всякого изъяна.

— Не надо паники! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это почти то же самое, что я говорила раньше, когда ты обвинил меня в том, что я произношу клише. Художники должны спасаться от нестерпимых клише действительности. Подобно неврастеникам, им приходится воздвигать башни из слоновой кости. Их фокус в том, чтобы избежать удела психопата, живя в них всю жизнь.