Маята (сборник)

И стал я с крысами разговаривать. Насыплю яичного порошка на бетон, где посуше, поедят они и садятся столбиками передо мной полукругом. Лапки на груди сложат, глазки-огоньки в темноте смотрят, не отрываясь, – слушают, что я рассказываю. Особенно один выделялся – крупнее других, вожак, повиновались они ему беспрекословно. Я его Кирой звал, как мама меня в детстве. Маму помнил смутно, дома она бывала редко. Все время на работе, партийная. Арестовали ее еще в тридцать пятом. А батьку не знал совсем. Летчиком, говорили, служил, погиб… А как на самом деле оно было, мне неведомо… Тридцатые годы, лишнего не скажут, сам понимаешь.

Да, крысы… Привык я к ним – поверишь? – когда возвращались, радовался, как ребенок. У Киры голос – не как у других. Все попискивали, а он как бы рычал приглушенно, что ли. Всегда рыкал, когда возвращался, – здоровался, значит. А потом и подходить стал, гладить разрешал. Усами щекочет ладошку, шерстка мягкая, сам теплый…

Я, знаешь, Михаил, последнее время от нечего делать к чтению пристрастился. Даже в библиотеку районную записался на старости лет. Дома сидишь один, как сыч. Откроешь книгу и не так, вроде, тоскливо. Как бы уже и в компании… Так вот, попалась мне тут брошюрка психолога одного, женщины… Как звать – забыл, а пишет она интересно и понятно. Утверждает, что есть такое понятие: "недотроганные дети". Мол, ребенка надо трогать. Не только говорить с ним, но и обязательно гладить, щекотать, за ушком чесать, волосики перебирать. А то вырастет недотроганным и потом сам приласкать никого уже не сможет. Вот и я недотроганный вырос. Матери некогда было, она светлое будущее строила для всех на земле, значит… Няньке – пофиг, батю я не знал… Увижу, как мужик ребенка вверх подбрасывает, а тому страшно и радостно – веришь, ком в горле…

Вот и крыс, будто родной стал мне. Глажу его, бывало, а сам слезу сдержать не могу. Все ему рассказал, всю жизнь свою: как маму увели, как в детдоме били, как девочка, которую любил, насмехалась надо мной. Кира понимал меня, даже говорить со мной пытался, по-своему, по-крысиному…

Ну, давай еще, по пятнадцать капель… А ты чего, Михаил?

– Не, Василич! Я вообще-то не по этому делу. Так, за компанию когда… Ты пей, старина, на меня не смотри. Закуси: огурчики вот, капустка квашеная…

– О чем это я?.. – стал вспоминать Кирилл Васильевич, опрокинув в себя очередные сто граммов и похрустев огурцом. – Да… Вспомнил… Берлин все чаще бомбили. Тошно сидеть в темноте, когда земля содрогается от взрывов и за шиворот сыпется. Самое страшное, что сделать ничего нельзя. На передовой я никогда не был, но мне думается, там легче: видишь врага, стреляешь-воюешь. А тут сидишь и ждешь, когда тебя завалит или затопит, если где труба лопнет…

Тут еще и "невезуха" пошла… Сначала бабу – немку пьяную и голую ночью в колодец сбросили. Ногу, видать, сломала при падении. Как она кричала – волосы дыбом… А мы связного ждали неподалеку. Басмач, командир, чтобы не навела на нас, придавил немку. Вытащили тело наверх, бросили в переулке…

Жалко, а что сделаешь…

Потом двое наших случайно наткнулись на немцев, рабочих-ремонтников. В освещенный тоннель из-за поворота вышли, а те отдохнуть присели. Трое. Этих тоже порешили, пикнуть не успели… Трупы в тупик затащили, комбинезоны, сам понимаешь, сняли. Один немчик щупленький был, на меня как раз одежка пришлась.

А связи все не было. Нам, вроде как, и сменяться пора уже – шесть месяцев отбыли, как один денечек! Послал Басмач бойца на запасную явку, в "цивильном", без оружия. Три дня прождали – нет!.. Сцапали парня, видать. Сменили базу на всякий пожарный.

Что делать? Выходить без связи – равносильно смерти. Как-то раз пошли ночью на точку, где шифровки брали, и нарвались на засаду. Жандармы с собаками нас, судя по всему, ждали. Одессита зацепило, пришлось пристрелить. Еле оторвались: по горло в дерьме уходили, следы специальным составом брызгали.

Я простыл, вода под землей – ледяная: горел весь, сил не было, спотыкался на каждом шагу. Оставили меня в боковом ответвлении, в тупичке, накрыли, чем можно. Выпросил у Басмача "Вальтер" и гранату. Ребята ушли на разведку утром. Кроме меня, в живых еще трое оставались. А часа через полтора, слышу, бой завязался. Далеко. Минут через сорок все стихло. Забился я в самый темный угол. Лежал, стуча зубами, а в мокром от пота кулаке граната дрожала, как живая… Ночью бредить стал: тепло вроде бы мне, одеялом мамка ватным укрыла, печка жаром пышет. И войны как будто нет еще. Согрелся и забылся…

Пришел в себя, действительно, я укрыт одеялом, теплым. Только шевелится мое "одеяло" и пищит. А Кира, родной мой крыс, в ладонь мордой тычется и порыкивает. За собой вроде зовет…

И так я этому крысенышу поганому обрадовался, до слез. Прижимаю его к лицу и рыдаю, как девчонка сопливая. Ничему в жизни так не радовался! Так и выбрался я следом за Кирой из коллектора. Когда терял сознание, он покусывал меня за руку и заставлял двигаться. А, может, и померещилось мне это? Не в себе я был тогда… – водитель помолчал.

Когда в комбинезон немецкий одетый на поверхность выполз, сил уже не было… Валялся в кустах, как падаль. Взяли меня жандармы, в каталажку бросили. Хорошо, что я переоделся и по-немецки лопотал хоть что-то, да и наши уже город брали. Не до меня жандармам было, а так бы – конец…

Вот и вся история, Михаил, – Кирилл Васильевич вздохнул и потянулся за папиросами.

Долго молчал старик, затягивался глубоко, жадно… Я не смел прервать его воспоминания. Наконец водитель затушил в пепельнице папиросу и промолвил:

– А знаешь, Михаил, жизнь я прожил непростую, всяко бывало. И плохое, и хорошее. С бабами мне вот не везло, а, может быть, я и сам такой – недотроганный… Детей Бог не дал. И никого, если разобраться, я не любил так, как крыса своего. Да и ко мне никто не привязывался так, как Кира…

– Василич, а дальше-то как?

– А дальше уже и неинтересно: Берлин взяли, меня освободили из одного застенка, и сразу же – в другой, наш. Хорошо, что не шлепнули, победе радовались… А потом… Потом – лагерь на Урале. Освободился в пятьдесят третьем доходягой чахоточным. Года четыре жил там же, под Пермью, воздухом таежным, молоком козьим, травами лечился. В пятьдесят седьмом в Ленинград вернулся, комнату дали в коммуналке, как реабилитированному. К весне на пенсию выйду… Обменяю комнату на домик в деревне, буду крыс разводить.

Одиночество Рассказ

1. Дядя Сережа.

Не так-то легко попасть в чужую квартиру. Поднявшись пешком по загаженной черной лестнице, – лифт не работал – я в нерешительности остановился. Лампочка на площадке не горела. Огонек зажигалки выхватил из темноты детскую коляску, коврики у дверей, бетонный пол.

Может, вернуться? Ночь на дворе, соседи меня не знают, возьмут и вызовут милицию. Разберутся, конечно, но до утра задержат.

Ага, вот и дядюшкина берлога.

Проклятье! Не тот ключ, что ли?

Наконец упрямый замок сдается, и я, приоткрыв заскрипевшую на весь подъезд дверь, ныряю в прихожую. Какое-то время стою, привыкая к темноте.

Теперь по порядку: бельевой шкаф, ванная, кухня… Да, не забыть самое главное, тумбочка у кровати, верхний ящик, зеленая папка.

Щелкнув выключателем, я принялся за поиски.

А вот и папка. В ней – пачка распечатанных листов стандартного формата.

Похоже, дневник…