Маята (сборник)
Шрифт:
Ораторы плевались лозунгами в толпу, и та, питаясьясь яростью упивавшихся собственным красноречием лидеров, грозно ворчала и колыхалась.
В прилегающих к площади переулках теснились автобусы с полицейским резервом и пожарные машины.
Старик потряс головой, будто просыпаясь, и бросился к заслону. Он тихим голосом стал упрашивать молодого смертельно уставшего офицера с каменным лицом:
– Сынок… на минутку, я только поздравлю соотечественников с наступающим Новым годом и сразу – назад…
– Задавят тебя, дед, – старлей смотрел в сторону.
– Сынок, я издалека… с Вологодчины.
Из-за пазухи старика, раздвинув его бороду, выглянула белая-белая, будто только что выпавший снег, кошка с бежевым носом и изумрудными глазами.
Старик высвободил плечи от лямок и аккуратно поставил на асфальт намокший рюкзак.
– У тебя есть дети, сынок? – спросил он полицейского.
– Дочь Наташка… в сентябре пять исполнилось, – полицейскому не удалось сдержать улыбку.
Старик покопался в рюкзаке и протянул офицеру елочную игрушку – прозрачную снежинку с петелькой на одном из лучей. Кошка тронула ее лапой, снежинка качнулась, и, оживая, заискрилась, наполнилась светом. И только середина игрушки осталась тусклой.
Завороженный офицер протянул руку к подарку. Хрупкая снежинка на его широкой ладони казалась настоящей, вот-вот растает.
–Только осторожно, отец… – разрешил он, продолжая разглядывать подарок.
Настоящая лесная елка, самая главная в Питере, возвышалась на разделяющей митингующих оси оцепления. Нарядная, увитая мишурой и разноцветными гирляндами она гордо устремилась мохнатыми ветвями в хмурое небо. Если подойти поближе и взглянуть снизу, увидишь, что ель ничуть не ниже Александрийской колонны. Но никто и не думал смотреть на нее. Люди сошли с ума. Они забыли о том, что со дня на день наступит самый любимый в народе праздник. Они не слышали ни шагов приближающегося Нового года, ни друг друга. Их сердца переполняла злоба.
Старик постоял у елки. Придерживая рукой капюшон, посмотрел на вершину и, видимо, удовлетворенный увиденным, стал развешивать на нижних ветвях извлекаемые из рюкзака игрушки. Белая кошка, мерцая зеленью глаз, трогала снежинки мягкой лапой, и они сразу оживали. Лучи начинали сверкать в свете фонарей. Но внутри снежинки были серыми.
– С наступающим Новым годом! – сказал старик неожиданно громко, и толпа митингующих, словно усмиренная дамбой река, замерла…
– Все будет хорошо! – продолжил старик, вешая очередную игрушку, и люди, минуту назад готовые растерзать политических противников, замолчали и растерянно оглянулись по сторонам…
– Счастья в новом году! – произнес старик, кошка качнула снежинку – из толпы раздался робкий девичий смех…
Бабушка из оппозиционной правительству колонны протянула веснушчатому мальчишке-полицейскому дымящуюся крышку термоса…
Юноша-единоросс состроил рожицу черноглазой девчушке из противостоящей шеренги, и та прыснула в ладонь…
– Здоровья, счастья и мирного неба над головой! – проговорил старик, вешая последнюю игрушку.
Теперь уже все игрушки искрились светом, и только в середине каждой пульсировало темное пятнышко. Совсем крошечное, его можно было легко стереть детским смехом или скупой мужской улыбкой. Но оно могло и разрастись, подобно злокачественной опухоли, и наполнить снежинку серым, неживым.
Так или этак?..
Толпа вздохнула и, смешавшись, окружила елку, удивленно друг друга рассматривая. Будто спросонья.
– Мы здесь больше не нужны, – шепнул старик кошке.
Он подхватил пустой рюкзак и стал осторожно протискиваться сквозь толпу к арке Главного Штаба. За спиной взревели динамики. Тысячи петербуржцев, прижав правую руку к сердцу, слушали Гимн России. Гимн великой стране, пережившей все невзгоды.
Ветер стих. В свете прожекторов пушистыми хлопьями падал снег.
– У тебя светлая голова, Снегурка, – поправляя под шарфом бороду, улыбнулся старик. Кошка довольно муркнула. – Никто нас не узнал. Этот плащ, треух, снегоступы, рюкзак вместо традиционного мешка с подарками. Хорошо, что все хоть на часок стали одной семьей как бы сами по себе, без помощи Деда Мороза. Кто знает, может, им понравится, и люди
захотят быть вместе всегда?.. А нет, так мы к следующему Новому году еще что-нибудь придумаем. Нам с утра – в Москву…С Новым годом!!! Миниатюра
Сегодня я наконец-то поверил, что наступил новый год – год Зайца.
Зимний питерский вечер. Стою в ожидании "зеленого" на перекрестке Пискаревского и Мечниковского проспектов и слушаю мою любимую композицию "Маленький цветок" Сиднея Бише. Вечереет, "новогодние каникулы", спешить некуда…
Вдруг откуда-то снизу, будто из-под бампера моей "Ксюши" выскакивает заяц-русак и гигантскими прыжками устремляется под "красный" на Пискаревский путепровод. А за ним следом, невзирая на веселое "бибиканье" водителей, – большущая, голов в двадцать, свора собак различных пород: от болонки до дога. Впереди, оглашая занесенный снегом проспект неистовым лаем, несется поджарая, желтая с подпалинами гончая, длинноногая красавица-сука. За ней, чуть отстав, – огромный мраморный дог и две немецких овчарки. А там уже – и вся остальная мелочь пузатая: дворняги, две короткошерстные таксы – рыжая и черная, астматик чау-чау с высунутым синим языком на плече, пекинес, пара болонок. В арьергарде ковыляет на тоненьких ножках тойтерьер, большеглазый, похожий на новорожденного олененка. Как только его, бедного, не задавили?
А чуть позже, следом за ними, размахивая руками, несется разношерстная компания собаководов-хозяев. В распахнутых шубах, запотевших очках, без шапок, задыхающихся, хватающихся за сердце…
Наивные люди. Они думают догнать уходящее время…
Сердечный приступ Рассказ
Его привезли в воскресенье под вечер на "скорой" с подозрением на инфаркт. В приемном покое сделали повторную электрокардиограмму. Предварительный диагноз не подтвердился, и больного положили в нашу шестиместную палату, на единственную свободную койку. Понаблюдать.
Он – мужчина еще не старый, лет пятидесяти. Прическа короткая, цвет волос: перец с солью. Лицо одутловатое, бледно-серое, будто вылепленное из сырого теста. И очень напряженное, словно он драться собрался или на собрании выступить. А глаза добрые, печальные.
Усталый врач, добивавший без смены вторые сутки дежурства, послушал сердечко пациента, померил давление и, легонько похлопав его по груди, вышел из палаты.
Откинувшись на подушку, новенький неподвижно лежал на продавленном больничном матрасе, глядя в потолок и думая о чем-то своем, невеселом.
– Как зовут-то? – спросил я его.
– Василий, – повернул ко мне голову мужчина. – Столяров, – добавил он, подумав.
– А меня – Михаилом. Ты, Василий, не вставай пока. Если что надо, говори, не стесняйся.
Чем заняться в больнице поздним вечером? Телевизор в холле выключен; читать уже неохота, спать еще рано, будешь потом полночи ворочаться. Покурив втихаря перед сном, лежали мы в тот воскресный вечер и трепались: подначивали друг друга беззлобно, анекдоты бородатые травили.
– Мужики, хотите, я вам расскажу одну случившуюся со мной тридцать лет тому назад историю, – спросил вдруг Столяров. – Никак не могу забыть того давнего случая.
Мы замолчали и приготовились слушать Василия.
"В жизни всякое бывало, – тусклым, бесцветным голосом, откашлявшись, стал рассказывать Столяров. – Чего уж там: приходилось и молчать, когда надо было высказаться; оставался, хотя хотелось встать и уйти, хлопнув дверью. Но, именно, этот случай, забыть никак не могу.
Василий помолчал…
Дело было, если не ошибаюсь, в семьдесят девятом… Да, в семьдесят девятом, осенью. Техникум я окончил в феврале и уже месяцев восемь работал в НИИ, по распределению. По командировкам мотались то и дело. Нас, молодых неженатых, гоняли почем зря. Вот и в тот раз – где-то в конце ноября, подмораживало уже – возвращался я из двухнедельной командировки на Байконур. Поезд опоздал, и я едва успел заскочить в закрывающееся на ночь метро.