Меч и корона
Шрифт:
Еще не дойдя до двери, я услышала разъяренный голос Анри. Пришлось задержаться, пока дворецкий расталкивал в стороны слуг и челядинцев, которые ускользнули из просторного зала и искали спасения в переднем покое. Но вот я с небольшой своей свитой переступила порог и рукой придержала дворецкого, чтобы он не стал возвещать о моем прибытии. Мне хотелось понять, в чем причина всей этой суматохи, и любопытство боролось в моей душе с осторожностью. Нет, это не было хуже, чем в Лиможе — разрушения были не столь значительны, — но в общем очень похоже.
— Всякий раз, стоит мне отвернуться, — бушевал Анри, с
Он широко раскинул руки, будто желая охватить разом все те неприятности, которые ожидали его по возвращении из Англии и разожгли в нем гнев.
— А чертовы вассалы моей жены считают, что законы писаны не для них. Тем временем мой братец, чтоб его черти взяли, только и ждет, не дам ли я где хоть малейшую слабинку. Уж о том, что без меня творится в Англии, я и подумать боюсь. Да черт его побери! Я возносил хвалы Всевышнему за смерть Евстахия, но, кажется, поторопился. Пока Людовик связывает мне руки здесь, треклятые английские бароны, готов побиться об заклад, уже в клочья порвали мой договор со Стефаном и точат мечи, чтобы поднять мятеж против меня. Богом клянусь, я размозжу им яйца жерновами…
Не переставая хрипло ругаться, Анри резко взмахнул рукой над столом. Полетели на пол кубки и графины, сверху на них посыпались географические чертежи и всевозможные государственные бумаги. Анри успел схватить одну из них, пока та не упала на пол, и с бессмысленной злостью швырнул в камин, где жаркое пламя тут же принялось пожирать пергамент, а восковая печать с шипением расплавилась. Анри даже не замечал творимых им разрушений. Вполне могло статься, что он сжег драгоценный договор со Стефаном, заключенный ими в Винчестере, торжественно скрепленный печатями и стоивший стольких сил и крови. Но в приступе слепой ярости для Анри все становилось безразлично. Стянув затем с головы фетровую шляпу, он стал разрывать ее на полосы, клочья шерстяной материи взлетали в воздух, подобные яркой стайке зябликов, потом плавно опускались на пол. Врезался в стену, разлетелся вдребезги кубок из драгоценного хрусталя, и осколки, как слезы, заблестели на полу. Но и на этом Анри не успокоился.
— За такие дела я и Жоффруа оторву яйца и поджарю их на медленном огне!
Голос, кажется, стал звучать чуть тише, но ничуть не менее угрожающе. Анри метался по залу, опрокидывал скамьи, табуреты, сорвал со стены тяжелый гобелен — одним словом, впал в буйство. Псы шарахались от него, слуги забились в дальние углы. Когда Анри буйствовал, людям случалось и с жизнью расставаться. Те, кто пытался помешать чинимым им опустошениям в Лиможе, были казнены. Я замерла в дверном проеме, сжав пальцами руку дворецкого.
— А теперь мне еще сообщают…
Я покачала головой, глядя на дворецкого, который все пытался возвестить о моем прибытии. Смогу ли я удержать мужа, успокоить
его? Пришло время увидеть это, убедиться в моей власти либо тихонько уползти в уголок. Но Элеонора Аквитанская не отступает. Никогда не отступала и не собираюсь. Гнев Анри был направлен не на меня — значит, я могу двинуться в самое око бури.Меня Анри не запугает.
Я шагнула вперед.
Голова Анри резко повернулась в мою сторону.
— Ба! А вот и моя любимая женушка!
Он ринулся ко мне, в несколько прыжков преодолев разделявшее нас пространство. Я не дрогнула. Гордо вскинула голову. Да, сердце молотом стучало в груди, кожу окатывало ледяным холодом, но мне было не столько страшно, сколько интересно. Сможет ли он в таком припадке ужасающей ярости оскорбить меня, да еще на людях? Смогу ли я вырвать жало его гнева? Об этом можно было судить лишь на основании опыта, рожденного временем, а его у нас было слишком мало, чтобы познать пределы своих отношений…
— Жена! Наконец-то! Что это вас так задержало? Вы должны были приехать гораздо раньше. Разве я не послал вам свой приказ? — Он был уже в двух шагах, лицо пылало, он обращал теперь свой гнев на меня. Стало быть, я тоже стану мишенью для его ярости. — Заставили себя оторваться от хнычущего трубадура, сладострастные песни которого переворачивают всю душу, а? Он проворно вывернулся из моих рук, этот вечно хныкающий дурень. Я так полагаю, он бежал к вам, чтобы спрятаться снова за ваши юбки. Он вам жаловался, что я дурно с ним обошелся? Бог свидетель, ничего подобного я не сделал!
Все верно. Мой трубадур, не отличавшийся, мягко говоря, храбростью, возвратился при первой возможности в Анже, и порицать его за то я не могла. Воинский лагерь — не то место, где Бернат де Вентадорн мог явить свое искусство. Но поступить так без дозволения Анри было с его стороны верхом глупости. А Анри, разумеется, никакого дозволения ему бы не дал.
— Бернат упрекал вас не в жестокости, а только в невосприимчивости к искусству, — холодным тоном ответила я. — И это все, Анри, что вы можете мне сказать после целого года разлуки? А то, что Бернат возвратился ко мне, больше говорит о вашем характере, нежели о моем. Я думаю, вы безжалостно над ним насмехались.
— Не насмехался. — На какой-то миг глаза его приобрели осмысленное выражение. — Ну, не слишком часто. Бог свидетель, Элеонора, он ничтожный человечишка. Как вы только его терпите? Он что, наполнил ваш слух сладкими словами любви?
— Да. Он трубадур и получает плату именно за это. Я — его госпожа и покровительница.
— Да черт его возьми!
— Вас рядом не было, чтобы наполнять мой слух если уж не сладкими, то хоть какими-нибудь вообще словами. — Я дрожала, но не отвела глаз от Анри. Его взгляд будоражил меня, зажигал огнем. — Ведь прошло уже больше года, Анри!
— Наплюйте на это! Я был занят чертовой войной!
— Это мне известно.
— А ваш трубадур мне не нравится.
— Это мне тоже известно, потому я и оставила его в Анже.
— Меня поражает, как это вы без него обходитесь, — недобро прищурился Анри. — До вас доходили сплетни? До меня — да.
— Разумеется. Утверждают, что Бернат — мой любовник.
— А это так? Вы позволили ему нечто большее, чем только прятаться за вашими юбками?