Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Занимаясь делами, Емельян нет-нет да и вспомнит Шурку. В конце концов он решил, что Шурка едва ли согласится на добровольную сдачу, — слишком велики грехи у парня. Но тоска одичавшего в лесу бандита о доме рано или поздно заставит его сунуться в деревню. Значит, до тех пор, пока этот волк живой и на воле и думает о доме, покоя Шевыревке не знать.

Бойцов, назначенных в поле, Семен застал за работой. Рядом Иван Михайлович Водовозов устало махал косой, а Настя, замотав лицо платком, гребла и ворошила валки сохнущей травы.

Сухой июньский полдень истекал неторопливо, туманился от зноя луг, над кромкой синеющего леса стояли и не двигались высокие громады белых облаков. Аппетитно вжикали отточенные косы, под ноги валились полукружия спелой настоявшейся травы.

К исходу дня в поле появился Герасим Петрович Поливанов, увидел своих распоясанными и за работой и несколько минут сидел в седле, согнувшись больше обычного. Что ему напомнила картина дружно опустошаемого луга? Свою далекую спаленную избу, зеленую делянку, выкашиваемую в шесть мужичьих, незнающих усталости рук?

Недалеко маялся Милкин, работал как из-под палки. Герасим Петрович слез с седла, пихнул Милкина в плечо.

— Дай-ка… Да дай, тебе говорят! Косарь тоже…

Трава стояла высокая, густая, невпрокос. Оживая за работой, старик чувствовал, как надоели телу военные ремни, тяжесть шашки, кобуры с наганом или карабина наискось спины. Примерно через час, припотев и обсыхая, Герасим Петрович чиркал бруском по затупившемуся жалу и кричал Зацепе (тот вместе с Аленой, хозяйкой, где стоял постоем, перетряхивал траву граблями):

— Благодать-то, а? Прямо Христос босиком по душе!

Вечером решили в деревню не возвращаться, переночевать здесь, в свежих копнах. Алена кинулась готовить ужинать, затеребила привезенные из дома узелки.

Емельян и Колька, приехавшие из деревни, застали всех за едой. Сидят, вытянув ноги по земле, надкалывают яички, прихлебывают из бутылок с молоком.

— А мы уж думали, что случилось! — объяснил Емельян, тоже присаживаясь под копну. — Подождали, подождали — нету. Поехали-ка, говорю, глянем…

Раздвинулись, дали им с Колькой место. Алена старалась пододвигать куски получше Зацепе с Колькой, — свои- то не обидятся! Семен с Колькой видели ее старания и голода не выказывали. «Да ну… чего там!» Последнее очищенное яичко так задвигали, что его хоть выбрось.

Покос провели быстро, бойцы помогли свезти сено в деревню, сметать на повети. Разохотились люди на работу!.. Несколько дней выдалось пустых — некуда себя девать. Жалея Емельяна, день-деньской не вылезавшего из своего ревкома, Алена послала мужа звать его обедать. Так всю жизнь просидит!

В ревкоме Степану бывать еще не приходилось; бывал он здесь раньше, при Путятине, когда прижимало наниматься в батраки, но тогда его дальше порога не пускали. Теперь дом стоял нараспашку — заходи любой… Емельян сидел за столом и, растопырив локти, писал. Над его головой, в простенке, прилепленный хлебным мякишем, висел вырезанный из газеты портрет Ленина — выпросил на прощанье у Борисова. Ленин на портрете был в простецкой рабочей кепочке, смотрел искоса и вниз, словно измерял на глаз, способен ли председатель деревенского ревкома на что-либо путное. Емельян мучился, сочиняя обращение к народу. Ему хотелось, чтобы слова с бумаги прозвучали вслух во много раз лучше написанного.

«Все угнетенные, все поруганные и забитые, — писал он, свесив волосы, — идите под защиту ревкома. Пришла новая власть, власть справедливая, но в то же время власть суровая…»

Тут и зашел брат, Емельян вскинул голову, нетерпеливо зажевал потухшую цигарку: ждал, что скажет.

— Некогда, некогда мне! — отмахнулся он от приглашения обедать.

Степан уселся как в гостях, собираясь поговорить.

— Наш-то, постоялец-то, молчун-то… — начал он, ковыряя отставшую обивку на столе, — за девкой водовозовской ухлестывает.

— Ну? — Емельян снова поднял голову и смотрел как человек, которому некогда.

— Да решено вроде у них!

— Ну?

— Это Алена заприметила. Мне-то и невдомек…

— Ну?..

— Вот заладил: ну да ну! Свадьба, наверно, будет. Вот тебе и ну!

— Не в девках же ей сидеть!.. — сказал Емельян, потом подумал и спросил: — Давно это у них?

— Да с покосов стали замечать. Говорю: Алена надоумила. Она же, знаешь…

Он стал рассказывать, как удивил его Зацепа, когда они совсем управились с покосом и собрались уезжать, а тот возьми да и останься помогать Водовозовым. «Чего это он?» — спросил Степан. «Господи! — притворно рассердилась Алена. — Ты каждой дыре гвоздь. Иди давай, они без тебя разберутся!» Ему тогда и в голову бы не вступило, а выходит, что Семен-то…

— Ладно, — перебил его Емельян, отказываясь слушать. — Ты иди, мне некогда.

Степан поднялся.

— Когда ждать-то?

— Да приду, никуда не денусь. Видишь — некогда.

И он остался заканчивать обращение.

«…Помните, граждане, кто против мозолистых рук, кто против трудового народа, — нету ему пощады! А кто с трудящимися — тому защита, с тем всегда будет ревком».

Из ревкома Емельян вышел вечером. Оказывается, успел пройти теплый летний дождик, а он и не заметил. Шлепая по лужам, бегали ребятишки. Древняя бабка Мякотиха гнала гусака, постегивая его прутиком. Возле водовозовских ворот сидел верхом Семен Зацепа и, нагибаясь с седла, слушал, что говорила ему, подняв лицо, Настя.

— Болит? — донесся Настин голос.

Семен подвигал лопатками и сморщился.

— Тянет.

«Видно, обгорел без гимнастерки», — догадался Емельян.

— Ну, поехал, — сказал Зацепа невесте и натянул повод, заставив лошадь пятиться.

«Кажись, правильно сказал Степан: у них все решено!..»

Мысль о женитьбе пришла к Семену исподволь, как бы помимо его воли. Сначала он заглядывался, как бегает по отцовскому двору девка в домашней затрапезной юбке и с размаху хлещет помоями в плетень. Ну, смотрел и смотрел… Но на покосе он обнаружил, что ему все время хочется оглянуться и найти ее, и он оглядывался и находил, и ему было приятно сознавать, что она, пусть и не разговаривая, все время рядом.

С того дня, когда комбриг так оскорбил его, оставив, словно обозника, в деревне, в сознании Зацепы совершался незаметный медленный переворот, — он, почти всю жизнь знающий лишь одно: хорошо и удачно воевать, стал ощущать, что иная, какая-то большая, еще не пробованная жизнь все чаще трогает его своим большим крылом, а ему уже не отмахнуться от нее, как прежде, когда он жил только для строя и верил, что иной жизни ему нет и быть не может. Видно, потому он и заглядывался, как бегает у себя в ограде Настя, потому и перестал сердиться на комбрига. Ну, а уж на покосе, когда он удивил Степана, оставшись помогать, все завязалось как бы само собой. Кстати, без Семена Водовозовы проканителились бы с покосом еще с неделю, не меньше.