Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Вертя головой, чтобы дым не лез в глаза и не мешал прицеливаться, Семен стрелял вниз. Потом запаленно обернулся к тестю, прокричал:

— Папаш, вы сейчас… вот что. Я тут с ними по-своему. А вы Настю сберегайте. Прошу вас… даже приказываю.

Водовозов и Настя полезли с сеновала. Семен слышал, как внизу хлопнула крышка погреба.

У него кончились патроны, он бросил маузер и страшно заругался. Дым наплывал и заставлял пригибаться к полу. Загудело пламя, облизывая крышу.

Он спрыгнул вниз, здесь было не так жарко, как наверху, но дым стоял густой, тяжелый. Шарясь в темноте и задыхаясь, он споткнулся и понял, что это было устье погреба, о котором ему говорил Водовозов. Затем он отвалил борону, распахнул дверь и выхватил шашку.

На мгновение его ослепило пламя, мускулисто гудевшее сплошной стеной, но он нагнул голову и ринулся в огонь.

— Ура-а!.. — ревел он, вываливаясь из сарая в искрах, в дыме, с шашкой над головой.

Посреди двора стояла группа перепоясанных натронными лентами людей, и среди них громадный черный мужик с курчавой бородищей до самых глаз. Все-таки он отшатнулся, этот зверовидный мужик, увидев горящего бойца, и плечо Зацепы сладко заныло от предчувствия хорошего удара шашкой. Точно в атаке, он направил на него бег своего воображаемого коня.

Торопливый выстрел, затем другой заставили его споткнуться. Словно обрадовавшись, враги открыли беспорядочную стрельбу, и Семен стал опускаться боком вниз, не переставая тянуться шашкой в своем последнем боевом порыве.

Подскочить к нему осмелились лишь к упавшему. Набросились и остервенело кололи и рубили еще долго после того, как остановилось его железное сердце.

Глава восемнадцатая

Налет на церковь, где происходило венчание, был коротким, суматошным, бандиты торопились и поглядывали в сторону Шевыревки, куда вырвался и ускакал боец. Матюхин сам подал команду, кое-кого пришлось встряхнуть и привести в рассудок, и все воинство, пахнущее сырой человеческой кровью, уползло обратно в лес, точно наспех нажравшийся хищник.

Осторожность всегда была коньком Матюхина. Хитровский полк напоминал волчью стаю под командой старого стреляного вожака. Почуяв свое превосходство, он быстро налетал и, жадно разорвав, насытившись, убирался прочь. В полку были лучшие лошади и лучшая справа. Пожалуй, хитровцы единственные во всей антоновской армии ездили не на подушках с веревочными стременами, а в армейских седлах. И Матюхин гордился своим полком, еще не знавшим ни одного серьезного поражения, и держался от антоновского штаба независимо, открыто высмеивая не только многочисленные распоряжения, но и самого руководителя восстания.

Судьба свела Матюхина с Антоновым в бытность последнего начальником кирсановской милиции. Бывший конокрад, убийца, приговоренный к смертной казни, но освобожденный в феврале семнадцатого года, Матюхин вновь попался на том, что, выдавая себя за командира продовольственного отряда, разъезжал с бандой по деревням и проводил «эксы». Арестовав, его доставили в Кирсанов, и там, в кабинете начальника, с глазу на глаз, состоялся тайный разговор, вернее, уговор. Антонов под благовидным предлогом освободил Матюхина и с того времени нажил в нем вечного врага.

Матюхин невзлюбил Антонова за припадочность, за физическую слабость, а в конечном счете — за удачливое возвышение над всеми. Люди — сволочь, если позволили взять над собою верх такому мозгляку, как Санька Антонов. Ну нет, сам он не из таких! И он форсил своей независимостью от «сметанников» (так Матюхин презрительно называл штабное окружение Антонова) и полагал, что, будь его воля, он все дело поставил бы совершенно иначе.

Попытки Антонова связаться с Деникиным приводили его в ярость. Хочет посадить мужику на шею генерала и сам сделаться чем-то вроде генерала! Он постоянно подозревал в Антонове предателя, который ради собственной шкуры не задумается пожертвовать всеми, всем. После боя под Бакурами так и оказалось: Санька бросил армию, товарищей и сбежал, заховался, не подавая о себе вестей. Вот вам, предводитель!

Втайне он многого ждал от сражения под Бакурами и потом радовался, что его не подвела испытанная осторожность. Из тех, кого он знал, не осталось никого. Одни погибли в бою, другие — в плену. Раньше всех сдался и уже расстрелян Ишин, последним взяли в лесной землянке Плужникова вместе с сыном, — выдали крестьяне. Где-то еще бродит сам Антонов, но — мертвый человек, хоть и живой еще, действительно, вороний корм.

Он был доволен, что так и не ввязался под Бакурами и сохранил свой полк целехоньким. А покамест есть сила, можно жить и жить. Кроме Хитровского полка он собрал разбежавшиеся по лесам группы и создал еще один полк — Нару-Тамбовский. С ним остались люди, которым на пощаду надежды не было: слишком много крови на руках. Все же для пущего устрашения он объявил, что за каждого, кто вздумает сдаться на милость, кровью ответит семья. Чего-чего, а кровь он привык лить, как воду!

Иногда он горевал, как глупо погибла армия под Бакурами. Такая была силища! Дураку досталась. Зачем теперь хлопочет где-то Эктов, добывая помощь, зачем пробивается с Дона войсковой старшина Фролов? Ждать надо было, ждать и уворачиваться. Они еще показали бы себя!

Налет на церковь во время венчания доставил банде удовлетворение (хоть небольшая, а победа!). Одни издевались над невестой, а самому Матюхину в тот же двор, где упал с шашкой наголо охваченный огнем Зацепа, доставили бойца, раненного в спину (ото был Борис Поливанов), и мальчишку, под которым вдруг взъярилась и опрокинулась на спину лошадь.

Стоя кучкой, бандиты разглядывали Кольку и нехорошо кривили губы. Тоже ведь, шкет! Матюхин шевелил пальцами в бороде.

За свою жизнь в бригаде Колька видел много смертей, но никогда не мог ее представить для себя. Он и сейчас не думал, что умрет и будет валяться таким же, как обгорелый, растерзанный Зацепа, ни капельки не похожий на себя. Он представлял, как вел бы себя сейчас Котовский и другие знакомые ему бойцы и командиры, и держался так, словно ему предстояло дать отчет перед бригадой.

— Сдохнете, все равно сдохнете!.. — кричал он в бородатые рожи ухмылявшихся бандитов. — Вы еще Григорь Иваныча не знаете!

«Вот гнида!» — Матюхин покачал башкой и всей ладонью задрал бороду снизу вверх.

С мальчишкой и с бойцом, валявшимся в беспамятстве, он расправился сам, своими лапами.

Голову Кольки сияли с пики, воткнутой в землю. Здесь же была записка: «Это сын Котовского, жид и изменник. Собаке собачья смерть».

Три гроба поставили в большой комнате ревкома.

Семена убрали, как смогли. Два сабельных шрама на лице обескровились, черные волосы прикрыли разбитый лоб. Два других гроба стояли закрытыми, — на убитых боязно взглянуть. На самом маленьком, на крышке, лежала осиротелая серебряная труба.

В изголовье, неслышно меняясь, несли караул двое бойцов с шашками наголо, они застыли неподвижно, точно бессловесные фигуры отмщения.

Поздно вечером приехали Котовский, Криворучко, Борисов. На бревнах во дворе умолкли и вытянули шеи, когда командиры сошли с коней и стали подниматься в дом. Бойцы в дверях отскакивали и козыряли. Котовский грузно проходил мимо, не отвечая. Казалось, он никого не видел, не замечал. Криворучко с Борисовым взглядывали на сторонившихся бойцов так, словно просили их быть поснисходительней к невежливости комбрига, из всех, кто сейчас был вокруг, только они двое знали, что в Тамбове, в больнице, через три дня после рождения умерла одна из дочек комбрига. Сообщение о смерти ребенка Котовский получил сегодня в полдень, заторопился в Шевыревку, чтобы сразу после похорон уехать к Ольге Петровне, в Тамбов.