Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

С порога комбриг окинул взглядом комнату с гробами и караулом, постоял возле Зацепы и прошел к короткому закрытому гробу с серебряной трубой на крышке.

— Гриша… не надо, — попросил было Борисов, увидев, что Котовский приподнимает крышку.

Скатилась и забренчала по полу труба. Боец в карауле не удержался, кинул взгляд в раскрытый гроб и тотчас отшатнулся, побледнел.

Комбриг со стуком опустил крышку и несколько мгновений стоял с закрытыми глазами. Мучительным усилием он справился с собой, передохнул и быстрыми шагами пошел прочь из страшной комнаты. Борисов и Криворучко, неодобрительно покачивая головами, остались поправлять крышку, подобрали и снова положили сверху трубу.

Ночью с эскадроном Девятого прибыл Юцевич. Начальник штаба привез приказ Реввоенсовета о награждении бойцов бригады за взятие Одессы и распоряжение Тухачевского: комбригу кавалерийской в срочном порядке прибыть на станцию Инжавино, где находился поезд командующего войсками губернии.

Представление штаба бригады на отличившихся при взятии Одессы гуляло где-то в верхах около полутора лет. Награды не успевали за военными событиями. Ордена Красного Знамени получили Криворучко, Девятый, Вальдман, Кириченко, Колесниченко, Чистяков, Няга (посмертно), Скутельник, Слива, Симонов, Тукс — всего несколько десятков человек.

Срочный вызов комбрига на станцию Инжавино Юцевич связывал с планами командующего по ликвидации оставшейся банды Матюхина. По последним данным, Матюхин скрывался в Чернявских и Пущинских лесах и сидел безвылазно, но, судя по налету на церковь, затворничество ему надоело, да и чего можно было дождаться, отсиживаясь без конца в лесной берлоге?

После похорон Григорий Иванович собирался ехать в Инжавино.

— А… в Тамбов? — осторожно поинтересовался Юцевич.

— После. После всего.

— Понимаю. — И начальник штаба отошел, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Прибыть в Инжавино комбригу приказывалось почему-то в сопровождении тридцати кавалеристов. Ни начальник штаба, ни комиссар не могли взять в толк, что кроется за таким распоряжением. Юцевич считал, что с комбригом следует отправить самых отборных бойцов: пускай полюбуются, как выглядит бригада даже после изнурительных боев. Борисов, наоборот, предлагал не хвастать, а прибедниться: увидит командование, как обносилась бригада, как никудышно снабжается, и примет меры.

Спор начальника штаба с комиссаром рассудил Девятый.

— Нашли когда лаяться! Да пошлите пополам: тех и других.

На том и решили.

Стояла поздняя теплая ночь, но деревня несла дежурство возле ревкома, где в большой комнате под караулом обнаженных шашек трое убитых проводили последние часы среди своих живых товарищей.

Во дворе раздавались голоса, бубнил как будто кто-то пьяный, Девятый прислушался и сбежал вниз разобраться, принять меры. Пьяного Герасима Петровича держали за руки Самохин и Тукс. Старик горько крутил головой, запрокидывая лицо.

— Лихо мне, сынки! Это почему же не меня, а? Или я завороженный от нее, а? Ведь меня она должна была прибрать, меня!..

«Эх, горе горькое!..» — Девятый неумело топтался. Что говорить, чем утешать?

— Дед, или мы не люди? Ты, в трон, в закон… двух сынов отдал бригаде. Так неуж бригада тебя забудет? Живи, пользуйся всем довольствием — и никаких! Не думай ничего плохого.

Старик опустился на землю, уронил голову на руки.

— Спать бы его, ребята, — предложил эскадронный.

— Нейдет мне сон! — вскинулся Герасим Петрович. — И смерть нейдет. Все меня забыли. Пусти меня, Владим Палыч, в первую разведку. Душа горит!

Потом старик стал шарить руками но земле, затих.

— Да-а… тут кто хошь скопытится, — проговорил Девятый, сходил за буркой и осторожно укрыл спящего.

Приготовления к последним траурным минутам шли незаметно, в течение короткой летней ночи, и к тому времени, когда на заалевших копчиках тополей завозились и стали пробовать голоса ранние скворцы, посреди широкого зеленого выгона, где еще недавно бойцы занимались утренней гимнастикой, уже чернел провал широкой ямы, ровным бугром сбоку была насыпана свежая земля.

Мрачными плотными рядами прошли два эскадрона в полном вооружении и, разомкнувшись повзводно, перестроились вокруг могилы. С боевого штандарта бригады, развернутого над гробами, как бы струилась кровь погибших— таким скорбным и величественным одновременно выглядело заслуженное кумачовое полотнище.

Сошли с коней Котовский, Борисов, Криворучко, Гажалов. Эскадронный Девятый остался верхом, оглядывая спешенный взвод Симонова с карабинами в руках.

Влезая на бугор, комиссар Борисов оступился, и в могилу по отвесным стенкам с шорохом посыпалась земля. Он проследил, как она утекала из-под ног, дождался, пока она не успокоится, и вскинул голову.

— Товарищи!.. Сегодня мы прощаемся с нашими боевыми друзьями, с нашими незабвенными кавалеристами… («Не то, не то все лезет на язык, совсем не те слова!..») Они пришли сюда из-под самого Тирасполя, пришли, чтобы наладить счастливую жизнь тамбовскому мужику, тамбовскому трудящемуся крестьянину… Теперь они будут лежать здесь вечно, а мы с вами, живые, откроем здесь памятник, чтобы люди всегда знали и помнили, кто лежит. И за что.

Выступлением своим Борисов остался недоволен. Готовясь, он обдумал все, что следовало сказать, и речь рисовалась ему страстной, задевающей каждого за душу, — такие впечатляющие вроде бы подбирались слова! Оказалось же, что подходящих слов он так и не нашел и несколько минут перед глазами замерших в строю бойцов промучился, пытаясь выразить то, что разрывало ему сердце.

После комиссара на бугор влез Криворучко.

— Нету для бойца чужой земли! — говорил он с таким напором, будто с кем-то спорил. — Нету!.. Вся она везде своя, наша. Пускай в Тамбове, пускай в Тирасполе… И теперь, когда Семен погиб и лежит здесь мертвый, когда пацан Колька, которому было лет двенадцать или тринадцать и ни секунды больше, когда Бориска, последний сын, не может больше согревать своего старого отца… клянемся, что никогда их не забудем… клянемся, что отдадим свои жизни не дешевле, чем они, и спровадим на тот свет не один десяток сволочей. Уж в этом мы клянемся!

Чтобы прикрыть свое лицо, Криворучко подержался за козырек фуражки.

— Когда-нибудь, — заговорил он снова, и голос его зазвучал ровнее, — когда-нибудь будет время и вот эти самые свои шашки мы отдадим на завод, чтобы нам из них наделали — чего вы думаете? — хороших настоящих плугов. Да, плугов, потому что так говорил еще наш дорогой учитель товарищ Карл Маркс!

Криворучко не был полностью уверен, что Карл Маркс говорил именно так, и в надежде на одобрительный кивок оглянулся на комбрига.