Мечты сбываются

— Ты ошибаешься! — говорит Ага-Шериф с укоризной. — Он — не бывший буржуй.

И Баджи узнает, что в прошлом Виктор Иванович — актер русского провинциального театра. Он приехал в Закавказье в девяностых годах совсем молодым человеком, организовал здесь актерское товарищество — одно из немногих, какие создавались до революции для борьбы с хищными театральными предпринимателями и антрепренерами. Долгие годы работал он в Закавказье в качестве актера, режиссера, художественного руководителя в разных театрах и всюду снискал уважение и любовь, сблизился с актерами и деятелями закавказских национальных театров. А после революции, когда возрожденный азербайджанский театр стал нуждаться в опытных художественных руководителях и воспитателях театральной молодежи, Виктора Ивановича пригласили на эту работу в Баку.

Баджи смущена: досадно, что она всего этого не знала! Такого хорошего человека надо ценить и уважать, а она…

Просить у Виктора Ивановича прощения? Упрямство и чувство ложной гордости не позволяют Баджи пойти на это. Ах, если бы можно было не просить прощения и вместе с тем дать Виктору Ивановичу понять, что она сознает свою вину, что она больше никогда не будет так поступать! Но как, как это сделать?

Проходит неделя.

На уроке актерского мастерства Баджи исполняет этюд на «вольную» тему. Баджи выбирает для себя тему — «раскаяние».

Женщина в порыве гнева грубо оскорбляет своего друга, но вскоре приходит в себя, и ее охватывает ужас, раскаяние, горе. В немой тоске, трогательно молит она друга о прощении.

Без слов, все без слов! Но Баджи чувствует, что за темой «раскаяние» Виктор Иванович разгадал многое, одобрил исполнительницу и простил. Много, оказывается, может сказать актер в таких немых этюдах!

Но еще больше можно сказать словами. В этом Баджи убеждается, когда переходит к урокам художественного чтения.

Вот снова летят журавли, но теперь — в стихах поэтов. Словами влюбленного поэта Вагифа просит она улетающих журавлей передать привет любимой, с которой он разлучен. Словами поэта Закира, изгнанного с родной земли, молит она журавлей принести ему весть с отчизны. Словами печального поэта Видади предсказывает она пролетающим журавлям их горестную судьбу.

СЕМНАДЦАТЬ СТУПЕНЕЙ

Время от времени в техникуме устраивались диспуты по вопросам искусства.

Они привлекали внимание не только учеников и преподавателей техникума, но и множество людей со стороны, особенно работников культуры — писателей, художников, учителей, артистов, музыкантов, — для которых двери техникума были гостеприимно раскрыты.

Неизменным участником этих диспутов был и Хабибулла. Выступая, он охотно подчеркивал, что является представителем Наркомпроса, и высказывался главным образом по вопросам, связанным с искусством Азербайджана.

Было время, когда он вообще отрицал само существование такого искусства, считая, что музыка, живопись, архитектура в Азербайджане целиком заимствованы у персов, арабов, турок. Подобной точки зрения издавна придерживались панисламисты, стремившиеся подчеркнуть так называемое единство и братство мусульманских народов, и та часть азербайджанской феодальной знати, которая, пойдя на службу к царскому самодержавию, в угоду ему презрела культуру своего народа. Позднее, когда к власти пришли мусаватисты, Хабибулла принялся утверждать, что все искусство Азербайджана не более как придаток искусства османской Турции. Теперь, разумеется, подобные воззрения не могли иметь успеха, и Хабибулле оставалось делать вид, что он переосмыслил вопросы искусства и трактует их с новых позиций.

Заходила, скажем, речь об азербайджанской музыке.

Хабибулла отмечал своеобразие ее строя, народных инструментов, характера исполнения. Он находил немало слов, чтоб убедительно подчеркнуть различие между так называемой семнадцатиступенной гаммой в азербайджанской музыке и двенадцатиступенной — в европейской, между сазом, таром и кеманчой — с одной стороны, и европейскими струнными инструментами — с другой. Он останавливался на типичной для азербайджанской музыки и пения импровизационной манере исполнения.

— Смотрите! — восклицал он, указывая на тар. — Дека нашего тара — из пузыря, число струн — одиннадцать, звукоряд состоит из семнадцати ступеней… — Он пробегал пальцами по струнам. — Разве можно сравнить наш тар, скажем, с русской балалайкой или с гитарой? Нелепо видеть азербайджанца тариста или кеманчиста, играющего по нотам! Впрочем, наш народ настолько музыкален, что не нуждается в этих скучных линеечках и значках! Незачем нам копировать нотную систему, свойственную другим народам, как незачем, к слову сказать, насаждать многоголосые хоры, которые нам чужды и которые все же насаждаются теперь у нас некоторыми музыкальными деятелями.

Увлеченный тирадами о специфике формы азербайджанской народной музыки, Хабибулла, казалось, забывал о ее содержании и стремился лишь к одному выпятить все то, чем отличается музыка Азербайджана от музыки русской, затушевать все то, что их роднит. И вывод, к которому он приходил, гласил обычно:

— Азербайджанская народная музыка в корне отлична от музыки русской, и пути ее развития — особые.

Здесь он наталкивается на возражения.

— Народная азербайджанская музыка находится в непримиримом противоречии с русской музыкальной культурой? — с изумлением восклицает Гамид. — Странные речи!

— А как вы примирите нашу семнадцатиступенную гамму с русской? — вызывающе спрашивает Хабибулла.

Гамид затрудняется ответом, и слово переходит к Виктору Ивановичу.

— Вспомните, товарищи, что говорит по этому поводу Узеир Гаджибеков. Узеир считает, что в народной азербайджанской музыке можно найти не только семнадцати-, но и восемнадцати- и даже девятнадцатиступенные звукоряды…

— В том-то и дело! — торжествующе поддакивает Хабибулла.

— Не торопитесь делать выводы и дослушайте, — спокойно останавливает его Виктор Иванович. — Главная мысль Узеира заключается в том, что все, что выходит за рамки двенадцатиступенной гаммы, находит свое применение лишь в украшающих звуках и относится скорее к национальной манере исполнения. Что же касается ладов, песен, танцев, то все они могут быть записаны в общепринятой нотной системе. Да разве, наконец, не указывает на это сама музыкальная практика?.. — Виктор Иванович останавливается на мгновение и решительно завершает: — Хабибулла-бек поднимает вопросы узко технические, упуская из виду, что музыку наших народов, как и все другие области нашего искусства, роднит социалистическое содержание. И вот этого-то, самого важного для понимания искусства, не может или не хочет понять уважаемый оратор.

Припертый к стенке, Хабибулла легко меняет фронт и впадает в противоположную крайность — он готов отрицать самобытность азербайджанской музыки и ратовать за насаждение в Азербайджане европейской музыкальной культуры чуть ли не декретом.

Охотней всего вовлекал Хабибулла в споры об искусстве людей малоискушенных, с тем, чтобы, разбив их, предстать в глазах слушателей в ореоле человека большой культуры, снискать авторитет, усилить свое влияние на молодежь. Так приятно чувствовать себя властителем дум!

В спорах с Виктором Ивановичем приходилось держать ухо востро, ибо под покровом напыщенных слов, в которые рядил Хабибулла свои сокровенные мысли, Виктор Иванович не только умел разглядеть их подлинный смысл, но и откровенно давал понять Хабибулле, что видит за ними и его самого во всей его неприглядной наготе. Это не только задевало болезненное самолюбие Хабибуллы, но и внушало ему чувство страха.

В спорах с Виктором Ивановичем Хабибулла держался почтительно, любезно, но в глубине души питал к нему острую неприязнь и часто за спиной своего противника давал волю обуревавшим его чувствам, характеризуя Виктора Ивановича как великодержавного шовиниста, рисуя неизбежные в работе мелкие промахи его, как серьезные ошибки и провалы.