Медная пуговица. Кукла госпожи Барк

Янковская появилась очень поздно, наступила уже ночь.

— Пойдем пешком, — сказала она. — Машина будет только мешать.

Мы не спеша дошли до дома, в котором жила госпожа Лебен. Везде было очень темно, редкие прохожие торопливо проходили мимо. Несколько наискось, шагах в двухстах от интересовавшего нас дома, находился сквер.

Мы сели на скамейку, Янковская положила мне на плечо руку. Нас можно было принять за влюбленную парочку.

— Это хоть и не кресло в партере, — сказала Янковская, — но отсюда все будет видно. Вы своими глазами убедитесь в том, что Эдингер больше не опасен.

Над нашими головами мерцали звезды, шелестела листва деревьев, пахло душистым табаком; обстановка была очень поэтичная.

— Я пойду, — сказала Янковская. — Я не слишком люблю цирковые номера…

Она оставила меня в одиночестве. Я сидел и всматривался в громаду немого многоэтажного дома.

Госпожа Лебен жила на пятом этаже, и мне было интересно, как сумеет забраться туда неподражаемый Гонзалес.

Все, что затем последовало, было настолько необычно, дерзко и, я бы сказал, театрально, что, появись описание такого происшествия в приключенческом романе, обязательно нашлись бы критики, которые обвинили бы автора в неправдоподобии. Но тут уж ничего не поделаешь! Никакая фантазия не может угнаться за жизнью, а люди с ограниченным мышлением не верят ни в межпланетные путешествия, ни в необычные ситуации, в каких не так уж редко оказываются люди.

Хотя и странно хвалить убийц, надо отдать справедливость Янковской и Смиту — они оказались мастерами своей профессии. Именно театральность, необычность и дерзость обеспечили успех покушения на Эдингера.

В полночь, может быть, несколькими минутами позднее, появился, как это ему и положено, сам дьявол, потому что в той преисподней, какой являлось рижское гестапо, Эдингер, несомненно, был дьяволом. Он подъехал в машине в сопровождении нескольких эсэсовцев и тотчас скрылся в подъезде, один из эсэсовцев исчез в воротах, другой остался на улице, остальные шумно о чем–то посовещались и укатили обратно.

Эсэсовец, оставшийся на улице, постоял перед домом и затем двинулся в сторону сквера. Напевая какую–то лирическую песенку, он медленно зашагал по дорожке и, хотя был, по–видимому, в очень благодушном настроении, скорее по привычке, чем в силу какой–то особой настороженности, внимательно посматривал по сторонам.

Около часа ночи из–за угла появился какой–то человек в черном плаще, в каких обычно выходят на сцену оперные убийцы. То был ожидаемый мною Кларенс Смит, он же Рамон Гонзалес. В этом пастухе из Техаса была какая–то врожденная артистичность, и, если бы он тратил свои способности не на шпионаж и убийства, возможно, он остался бы в истории цирка как большой артист. Но — увы — он любил только деньги и госпожу Янковскую, впрочем, последнюю, как мне казалось, несколько меньше, чем деньги!

Смит прошелся вдоль дома, посмотрел на окна верхнего этажа и поднес к губам какой–то темный предмет, — я сперва не разобрал, что это такое, — минуту стоял молча и вдруг издал нежный протяжный звук. Это была простая губная гармоника!

Смит проиграл лишь одну музыкальную фразу и смолк, опять посмотрел вверх и скрылся в тени.

И вдруг откуда–то из темноты полились звуки одновременно задорной и грустной песенки.

Странная это была мелодия, вероятно, какая–нибудь мексиканская или индейская песня, давным–давно слышанная Смитом где–нибудь в пустынных, неприветливых прериях, и ее исполнение говорило о незаурядном таланте исполнителя.

Нежная и жалобная мелодия лилась, как серебристый ручеек, разливалась вдоль улицы, поднималась вверх, таяла в ночном небе. Песенка звала, завораживала, призывала.

Должно быть, так вот завораживают звуками своих дудочек укротители змей. Вероятно, это сравнение пришло ко мне позже: в тот момент я не думал ни о каких укротителях — меня самого околдовали эти звуки.

Но было в этой мелодии и что–то раздражающее, что–то опасное. Кое–где осторожно хлопнули створки оконных рам, кто–то выглянул, распахнулись створки окна и на пятом этаже, и Эдингер — я не сомневался, что это он, — движимый, вероятно, еще и профессиональным любопытством, высунулся из окна…

Дудочка сделала свое дело: змея высунула голову из корзины! Должно быть, еще внимательнее, чем я, следил за всем происходящим Кларенс Смит… Он вдруг появился из темноты; можно сказать, вступил на подмостки.

Я не мастер описывать эффектные сцены, но все происходило, как в американских фильмах, — вероятно, Смит насмотрелся в своей жизни немало голливудских боевиков. И хотя для описания всего того, что произошло дальше, потребовалось бы не более минуты, на самом деле все произошло еще быстрее.

Песенка приблизилась ко мне — ее исполнитель почти демонстративно продефилировал по мостовой перед домом, чем еще сильнее возбудил любопытство своих немногочисленных слушателей. Он даже как будто поклонился Эдингеру, снова поднес к губам гармонику и заиграл быстрый, веселый и, я бы сказал, даже насмешливый мотив.

Вероятно, Эдингер рассердился, что кто–то посмел нарушить его покой. Он перегнулся через подоконник и что–то крикнул, всматриваясь в темноту.

В этот момент Смит прислонился спиной к стволу дерева, вскинул руку, и я услышал сдавленный крик.

Но выстрела я не услышал.

Господин Гонзалес пользовался бесшумным пистолетом! Вот когда мне стали понятны некоторые таинственные обстоятельства моей прогулки с госпожой Янковской по набережной Даугавы.

Вслед за выкриком Эдингера раздался женский вопль.

Артисту следовало убегать со сцены. Он это и сделал.

Я тоже поспешил покинуть сквер и скрыться в ближайшем переулке.

Дома Железнов ожидал моего возвращения.

— Ну что? — спросил он.

— Порядок, — сказал я.

Утром Железнов принес номер «Тевии» — газеты, выходившей в Риге в годы немецкой оккупации.

В газете было напечатано короткое сообщение о том, что начальник гестапо обергруппенфюрер Эдингер мужественно погиб при исполнении служебных обязанностей.

К вечеру вся Рига говорила, что Эдингер лично руководил захватом подпольного антифашистского центра и был убит некой Лилли Лебен, оказавшейся немецкой коммунисткой, специально засланной в Ригу для совершения террористических актов и под видом артистки варьете вкравшейся в доверие к обергруппенфюреру.

Торжественные похороны состоялись два дня спустя.

Впервые в жизни госпожа Эдингер плакала, не испросив на то разрешения своего мужа. Гиммлер прислал ей сочувственную телеграмму, а военный оркестр сыграл над могилой обергруппенфюрера «Стражу на Рейне».

При первой же встрече Янковская спросила меня:

— Вы довольны?

— Я рад, конечно, что избавился от опасности, — ответил я. — Но еще неизвестно, что ждет меня впереди.

— Все будет хорошо, — успокоила меня Янковская. — Скоро приедет Польман…