Медная пуговица. Кукла госпожи Барк

Гренер любезно повернулся ко мне.

— Да, мы экспериментируем с человеческой кровью, — согласился он. — Именно плазма человеческой крови дает богатейший материал для исследований…

Я не ослышался: Гренер невозмутимо и деловито признал, что этот ребенок принесен в жертву какому–то эксперименту. Нет, мне никогда не забыть этого ребенка!

Игрушечное фарфоровое личико, правильные черты лица, черные шелковистые кудряшки, доверчиво раскинутые ручонки.

— Но позвольте… — Я не мог не возразить, пользуясь своей прерогативой свободолюбивого англичанина. — Английские врачи вряд ли одобрили бы вас! Приносить в жертву детей…

Гренер метнул еще один выразительный взгляд в сторону госпожи Даймхен.

— Вы чувствительны, как Гамлет, милейший Берзинь, — снисходительно произнес он. — Никто не собирался приносить этого ребенка в жертву, я только что сделал выговор госпоже Даймхен, это непростительная небрежность с ее стороны. Мы берем у детей немножко крови, но не собираемся их убивать. Наоборот, мы их отлично питаем, им даже выгодно находиться у меня. Эти дети принадлежат к низшей расе и все равно были бы сожжены или залиты известью. По крайней мере мы используем их гораздо целесообразнее.

Все же он был раздосадован неожиданным инцидентом и быстро повел нас прочь из лаборатории, пытаясь снова обратить наше внимание на новые разновидности кактусов.

Может быть, никогда в жизни мне не было так плохо.

И я вспомнил все, что говорилось о гуманизме профессора Гренера, вспомнил матерей, которые перед смертью благословляли его за спасение своих детей.

Должно быть, я недостаточно хорошо скрывал свое волнение. Польман снисходительно притронулся к моей руке.

— Вы слишком сентиментальны для офицера, — назидательно упрекнул он меня. — Некоторые народы годятся только на удобрение. Ведь англичане обращались с индусами не лучше…

Но на остальных все, что мы видели, не произвело особого впечатления. А мне чудилось, будто все кактусы на этой веранде приобрели какой–то розоватый оттенок.

С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку.

Мы проходили мимо флигелей, неподалеку от дома Гренера. Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком.

— Как видите, они чувствуют себя превосходно, — заметил Гренер, кивая в сторону детей. — Я обеспечил им идеальный уход.

Да, я собственными глазами созерцал этот «идеальный» уход! У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами… Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.

— И много воспитанников в вашем детском саду? — спросил я.

— Что–то около тридцати, — ответил Гренер. — Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… — Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской: — Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…

Для характеристики Янковской не хватало только этого!

Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить. Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:

— Вы не сердитесь, Андрей Семенович? — И еще через несколько минут добавила: — Мне не остается ничего другого.

При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой.

Железнов уже спал, но я разбудил его.

Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях.

— Ты знаешь, когда фашистов называют людоедами, я думал, что это гипербола, — сказал он мне. — Но мы видим, что это буквально так…

Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал:

— Нет, этого ни забыть, ни простить нельзя.

ГЛАВА XVI. Свадебное путешествие

У Железнова в Риге было очень много дел, и я понимал, что работа его по связи рижских подпольщиков с партизанами могла прекратиться лишь одновременно с изгнанием гитлеровцев из Латвии. Зато с возложенным на меня заданием следовало спешить. Польман не хвастался, когда говорил, что не бросает слов на ветер, — в этом скоро убедилось все население Риги: там, где Эдингер пытался забрасывать удочки, Польман ставил непроходимые сети.

Постепенно Железнов раскрыл секрет таинственных цифр, и тогда он показался нам столь простым, что мы долго недоумевали, почему нам так упорно не давалась разгадка. Для примера сошлюсь хотя бы на того же Озолса. На открытке с незабудками значилось число «3481», на открытке с видом Стрелковой улицы в Мадоне — «1843». Железнов всевозможным образом комбинировал эти цифры, пока не попытался извлечь из них число «14» — номер дома, в котором жил на Стрелковой улице Озолс. В числе «3481» это были вторая и четвертая цифры, причем читать число следовало справа налево; это же число значилось и на другой открытке, но только написанное в обратном порядке. Так мы, узнав сперва фамилии всех «незабудок» и «фиалок», установили затем, где эти «цветы» живут: город или поселок, улицу или площадь мы видели воочию, а номер дома заключался в обоих числах, которые связывали определенный «цветок» с определенным адресом. Нам оставалось только убедиться в реальности существования этих людей, так сказать, узнать их физически, узнать, как их полностью зовут и чем они занимаются.

В связи с этим мы с Железновым много поездили по Латвии, выезжали в маленькие города, на железнодорожные станции, в дачные местечки, встречались с этими людьми и все больше понимали, чего стоил наш улов.

Нет нужды подробно рассказывать о наших поисках и встречах, но о двух–трех стоит упомянуть, чтобы ясней стало, что это были за люди.

На одной из открыток был напечатан снимок вокзала в Лиепае; цифры, написанные на снимке, повторялись на открытке с изображением двух желтых тюльпанов. В списке тюльпаном назывался некий Квятковский.

Мы нашли его на вокзале в Лиепае, он оказался помощником начальника станции. Я подошел к нему будто бы с намерением что–то спросить, показал открытку с тюльпанами, и этот «тюльпан» сам потащил меня к себе домой. Дома он предъявил мне такую же открытку и спросил, что ему надо делать. Выяснилось, что может он очень многое: задержать или не принять поезд, что угодно и кого угодно отправить из Лиепаи и даже вызвать железнодорожное крушение. Я поблагодарил его и сказал, что хотел проверить его готовность к выполнению заданий, которые он, возможно, скоро получит.

Действительно, по прошествии нескольких дней я представил ему Железнова, представил, разумеется, под другой фамилией, как своего помощника, от которого Квятковский будет непосредственно получать практические задания.

Железнов в свою очередь связал Квятковского с одним из руководителей партизанского движения, и «тюльпан», который отнюдь не питал добрых чувств ни к русскому, ни к латышскому народу, принял участие в подготовке нескольких серьезных диверсий на железнодорожном транспорте, убежденный в том, что выполняет поручения британского командования.