Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
– Нет уж! – твердо проговорила Вера, – я прошу вас уделить мне внимание, Лидия Вениаминовна... Тут, за углом, есть какой-то бар... Вы дойдете?
– Конечно, я же тут рядом живу. Я вот даже сама дошла, чтоб детей не беспокоить...
Минут через десять они сидели за столиком еще пустого, по раннему вечернему времени, блюз-бара – симпатичного, обшитого по стенам и стойке светлым деревом.
Несмотря на протесты старушки, Вера заказала чай с целой россыпью мелких печений и вафель... Лидия Вениаминовна поминутно принималась плакать, вздыхать и извиняться «за такую слабость».
– Господи, как я счастлива, что хоть кто-то из Щегловых!... Мы с мамой эвакуировались в Уфу... и я была уверена, что и Катя и Саша... Значит, они выжили!
– Саша погиб где-то
– Какое несчастье! Какая усмешка судьбы: выжить в блокаде... и погибнуть в сталинской мясорубке... – она высморкалась, проговорила уже спокойней: – Если б вы знали, Вера, из какой замечательной семьи вы произошли! Мы жили в одной квартире много лет и так дружили, так дружили! Все эти анекдоты про коммунальные склоки... это было не про нас! Мы были буквально как родственники!... Саша, страдалец... когда началась война, он работал электриком в эвакогоспитале, который тогда располагался в здании текстильного института... И вот, когда наступила чудовищная зима сорок второго и в городе каждый день умирало до десяти тысяч человек... к Сашиной работе прибавился еще и этот крест: надо было сжигать трупы, чтобы не было эпидемии... И в этом же здании, в подвале, где у них бомбоубежище, там и стены были из такого хорошего бетона, он выдерживал температурные нагрузки... Ну, так Саша и еще двое медбратьев уничтожали трупы. К ним люди свозили своих мертвецов... кто на санках, кто волоком, кто как... И Саша с ребятами перетаскивали десятки, сотни трупов, клали «колодцем» и забрасывали противотанковыми бутылками с горючей смесью... Не знаю – кто потом занимался этими обгоревшими останками... В общем, это был такой кошмар!... Бедный мальчик... Он, Саша, так замечательно рисовал, и был очень, очень нежным, чувствительным... и больным мальчиком, – вы же знаете, он страдал эпилепсией... Так странно: Володя, старший, Наташин сынок, – тот был покрепче и поздоровее, а умер чуть ли не первым. А вот Саша... Да... Но вот Саше-то и досталось сжигать и Володю, и Наташеньку, и маму с папой...
Вера слушала, опустив глаза... Зазвонил мобильник, она выхватила его из кармана и взглянула на экран: Лёня!... Проговорила отрывисто: – Позже позвоню! – и отключила телефон. Достала сигарету из пачки, судорожно закурила.
– Вы не против, Лидия Вениаминовна, я закажу себе что-нибудь выпить?
– Пожалуйста, пожалуйста!
Вера подозвала официантку, сделала заказ...
– Какая чудесная была семья! – качала головой старуха. – Дружная такая, знаете... добропорядочная, с традициями... Наташа была удивительная рукодельница, от бога... А Семен Михайлович, тот вообще, – и языки знал, и пейзажи такие писал, что одно удовольствие на стену повесить... Всю жизнь на заводе проработал, – эх, Вера! – не свою он прожил жизнь... А скажите... Катя... она жива сейчас?
Официантка принесла рюмку коньяку, Вера отпила глоток... Мучительная пауза все длилась...
– Нет... – наконец сказала она... – Мама... умерла...
– О господи, какая жалость, как настигает блокада!... А ведь Катя была лет на десять моложе меня, – такая светлая чудесная девочка! Ручки у нее были просто золотые! И Наташа, тетка, многому успела ее научить – понимаете, Катя была единственная девочка в семье. И страшно талантливая к искусствам! Я до сих пор помню, какие наряды она шила куклам, какие одеяльца, покрывала, какие вязала салфеточки! Все... кукольное, но как настоящее! И неизменно – милая улыбка навстречу: «Лидуся, тебе помочь?»
Вот она у меня прямо перед глазами! Помню, перед войной, на Первое мая – это Катин день рождения, вы же знаете, – подумайте, и ведь я помню! – они всей семьей поехали на лодках кататься, на острова... Она выбежала на кухню – похвастаться: какой бантик, какая юбочка, а носочки! Всё новенькое, всё – подарки! «Лидуся, я – самая красивая!»... Глазки ясные, лукавые такие, чуть раскосые, мило кошачьи... – «Да-да, Катюша, ты – самая красивая!»... Боже мой, все помню, как будто не прошло и трех дней!... А скажите... какую жизнь она прожила?
– Мама... – Вера помедлила, подняла на старуху глаза...
тряхнула головой, как просыпаясь. – Мама... хорошую жизнь прожила! Хорошую честную жизнь...– Чем она занималась?
– Она... понимаете... – Вера сцепила на столе руки, разняла их, стала разглаживать скатерть простертыми ладонями... – Она работала в театре!... Да, она была... завцехом там, у нас, в театре Горького...
Лидия Вениаминовна внимательно слушала, не отрывая глаз от Вериного лица. И та не отвела взгляда, улыбнулась, вздохнула освобожденно. Дело было не в матери, бог с ней совсем, дело было в этой вот чудесной старушке, которая берегла лица, даты, приметы своей молодости, не растрясла их по эвакуациям-городам, а скопила и пронесла. И только поэтому Вера чувствовала в ней родню, настоящую родню! Как могла она лишить ее хотя бы одного, милого ей, призрака?
– ...Без мамы, знаете... просто ни один режиссер... ни один спектакль... Ведь на производственных цехах, на бутафорах, на пошивочном цехе – всегда колоссальная нагрузка! – Веру уже несло по таким вольным просторам, по таким небесам, что остановиться было невозможно... Какое счастье, что в юности Стасик таскал ее по репетициям, по пыльным примерочным, по пьянкам своих приятелей, актеров-режиссеров... Да и в институте эти два потока, театральный и художественный, часто соприкасались... И Сегеди, Евгений Петрович, покойный граф Сегеди, лаборант на театральной кафедре, много рассказывал о кулисах театра, так как в молодости играл в какой-то полулюбительской труппе.
– Только ее энергия и ее опыт спасали на премьере спектакль! Премьера, это ведь вообще – сумасшедший дом! Роли еще нетвердые, свет поставлен накануне, декорации сбиты на живульку... Маму все актеры – просто обожали!... А уж художник по костюмам, и даже главный режиссер... очень, очень часто просили ее совета... Да она сама потрясающие костюмы шила!... Понимаете, мама очень остро чувствовала характер роли... Может быть потому, что и сама была одаренной актрисой по натуре... Она же вообще страшно талантливая: вкус изумительный, фантазия, творческое воображение!
Запрокинув голову, Вера влила в рот оставшийся коньяк... взглянула на Лидию Вениаминовну и – вдруг поняла, что все, что она тут плела – это правда, правда, и все это произошло бы с матерью, непременно случилось бы, если б не блокада, не война... не гибель Саши... не искореженная ее, несчастная, одинокая рысья душа...
Она судорожно перевела дух и тихо проговорила:
– ...Да, ей не повезло сначала в молодости, с моим отцом... Но потом она встретила прекрасного человека, дядю Мишу, и прожила с ним в любви всю жизнь...
Ну, вот... выдохлась... вынула душу... но все еще любовалась судьбой, какой наградила мать – изящной, талантливо скроенной, опрятной судьбой, с лучистой искоркой на отливе... Вдруг поняла, что выстроила композицию этой судьбы, как композиции картин строила.
Взялась рукой за щеку и ощутила влагу...
Лидия Вениаминовна тоже плакала, улыбалась, кивала... Вытирала платочком глаза.
Опять зазвонил мобильник у Веры в кармане, и по одному только «да», Лёня уже забрасывал ее своими: «Почему ты гундосишь? Да что произошло? Где ты?!»
Он звонил уже из аэропорта; с минуты на минуту должен был приземлиться самолет из Нью-Йорка. Надо бы срочно ехать домой, настрогать лук и морковь на плов, замочить рис... Сегодня она собиралась встретить гостей узбекским пловом, – благо, проезжие ташкентцы привезли недавно и барбариса, и зиры.
Лидия Вениаминовна поднялась и оперлась на палку...
– Вера, дорогая вы моя... Спасибо, что подарили эти бесценные полчаса... И еще: я сразу поняла, что вы должны быть из моих Щегловых, хотя совсем на мать не похожи. Наследственность не водица, знаете, я биолог, так что верьте на слово... И то, что о Кате рассказали, – очень дорогой вы мне сделали подарок. Жизнь-то, она на исходе... Сейчас уже целыми днями перебираю ее, перебираю... А вы – настоящий художник, так и знайте. Потому что ваши картины сотрясают душу, взывают к ней: есть ты, душа, или нет тебя? И я, родной вы мой человек, – желаю вам на этом поприще счастья!