Медная шкатулка (сборник)

Денег оставалось еще недели на две... Собственно, самой ей на прожитьё нужно было так мало – немного фруктов, овощей, какой-нибудь картошки... Но художественный материал тут, как и везде, стоил приличных денег... Пока еще она успешно воплощала упругие зеленые доллары в россыпь местных невесомых сумов. Однако не достать бы вскоре последний сум из нищенской сумы... Значит, необходимо выползти из норы, наведаться во Дворец текстильщиков, или еще какой-нибудь дворец, где подадут художнику несколько преподавательских часов в неделю, заодно, угол для мастерской... М-да... зависимость художников от дворцов, похоже, остается все той же, вне связи от смены империй и валют...

За две недели она осуществила «перепись имущества» и обнаружила страшную недостачу: умерла Клара Нухимовна, которая все эти годы тихо, но здраво теплилась в своем домике и всегда все помнила – где и когда были у Веры выставки, кто о ней писал, когда та приезжала в прошлый раз... К тому же в каждый приезд они совершали торжественный выход на кладбище: Кларе до зарезу необходимы были эти плачи на реках Вавилонских, на деревянной скамеечке, которую соорудил когда-то на дяди Мишиной могиле покойный Владимир Кириллович. И вот, Клары нет... вернее, ее еще нет... ни на одной картине. Но – будет, будет... вот только приедут медленной скоростью мольберт, кисти, краски... Вот только засядет она за работу... И тогда уже – здравствуй, Клара!

До скорой встречи, Клара!

***

Длинный – международный – звонок раздался утром, часов в семь. Она потянулась к телефону на ощупь, с сонным недоумением думая, что вот же, все выяснили, и все уже устаканилось, и нечего делить... Зачем же он...

– Вера!... – близкий, четкий и невероятно родной голос, с опознаванием которого, боясь поверить, несколько секунд она металась в клетке слуховой памяти, как в застрявшей кабине лифта, чуть-чуть иначе интонировал, чем прежде... – Сейчас я назову себя, и надеюсь, вы припомните такого вот несуразного, занудливого, хотя и искренне преданного вам...

Она завыла в трубку... Зашлась... Сидела на тахте, качаясь из стороны в сторону...

Он растерялся... Молча слушал ее стенания... Наконец бодро проговорил:

– Ну, хорошо! Значит, меня помнят... Я доволен твоим жертвоприношением, Авель. Я доволен... Ну, хватит, Верочка... – сказал он, немного погодя... – подите высморкайтесь и глотните чаю. Я подожду... Не волнуйтесь, я подписан на дешевый тариф... Или, давайте перезвоню через часок?

– Нет!!! – крикнула она, испугавшись, что порвется эта зыбкая звуковая нить... – Не надо... – и, как ребенок, высморкалась в подол пижамной куртки, успев подумать, что он, со своими, небесной белизны, платками сейчас бы взвился, если б мог увидеть это безобразие... – Я как-то... Я... не была готова, Лёня...

– Вы не были готовы к тому, что я жив?

– Идите к черту, зануда!

– Вот это другое дело! Слушайте, Верочка, звонок мой деловой, поэтому в двух словах о себе скажу только следующее. У меня все в порядке, кроме того, что пять лет назад умерла мама. Я себе тут тихо-мирно работаю, и вполне приспособлен к постепенному старению, – крыша над головой, тачка, колбаса и сыр, и даже огурец соленый по субботам... А звоню вот почему...

Далее он гладким, и почти опереточным речитативом поведал о том, что одна из самых престижных и старых здешних галерей заинтересована в выставке именно «узбекского» периода «Вьеры Счеглов», а местная община богатых бывших ташкентцев, тоскующих по жактовским дворикам середины прошлого века, готова поддержать двумя долларами издание каталога и широкую рекламу повсюду, чтобы всяк сущий в ней язык...

Вера слушала этот голос, этот неподражаемый голос с правильным четким выговором, точными ударениями и – как говорил дядя Миша – «завершенной пластикой фразы»... Просто слушала голос, не вникая... У нее было чувство, что когда-то давно она заблудилась и очень долго блуждала в таких дебрях, на таких пустырях, что даже ангел-хранитель потерял ее следы, а теперь вот нашел, и все будет в порядке, теперь она будет навсегда уже присмотрена... И будет слушаться, и ни за что не отойдет ни на шаг...

– Чикаго? – спросила она... – Значит, вы живете в Чикаго... Это, кажется, недалеко от Милуоки?... Три года назад у меня была там выставка, в Милуоки...

– Я... знаю... – поколебавшись, сказал он. – Я приезжал... Видел эту выставку... Вы очень выросли, Вера...

– Вы... были в Милуоки?! – выдохнула она.

– Ну да, я же говорю, что специально приезжал туда, когда узнал о выставке.

– Почему же... почему вы не разыскали меня? Какого черта вы не разыскали меня?!

– Во-первых, перестаньте на меня орать, – спокойно проговорил он. – Во-вторых, я вас видел, и довольно близко, из-за колонны. Вы абсолютно не изменились, чего нельзя сказать обо мне. Все такая же худая и мрачная, не понимаю, кому это может нравиться... Ну? Что вы умолкли? Жалеете, что в меня невозможно запустить тапочком?

– Лёня. Почему. Вы. Не подошли. Ко мне... – задыхаясь, медленно проговорила она, чувствуя, что все кончено, и это уже не он, не ее долговязый ангел-хранитель, а какой-то совсем чужой человек, безразличный и респектабельный... И ощущение, что ее нашли навсегда, улетучилось...

– Потому. Что... – сказал он так же невозмутимо, – потому что мне не о чем было говорить с баронессой Дитер фон Рабенауэр...

– Но сейчас же вы звоните ей! Он рассмеялся и сказал:

– О нет! Не ей... По моим сведениям, фрау Дитер фон Рабенауэр благополучно почила в бозе. Осталась придурошная Вера Щеглова. С этой я знаком.

Она швырнула трубку... Стянула с себя пижаму, бросила ее на пол и, голая, вышла на кухню. Склонилась к крану и долго жадно, с колотящимся сердцем пила холодную воду, лакая из бьющей струи, как загнанная волчица. Вошла в ванную, пустила воду в душе... Телефон звонил опять... переставал и снова принимался звонить. Ничего, пусть проветрится, пусть поразмыслит, и вообще, пусть выбирает выражения!

Сейчас, стоя под вялыми струями воды, она вспоминала тот вечер в Милуоки, накануне открытия выставки.

***

Дирекция галереи поселила ее в небоскребе «Хилтона», в самом центре серо-коричневого даунтауна...

С самого начала она чувствовала себя не в своей тарелке: после долгих и нервных переговоров с куратором галереи – они не сходились в концепции выставки, а значит, и в отборе картин, а Дитер в то время уже устранялся от ее дел, – был наспех заключен компромисс. Потом выяснилось, что издание каталога задерживается. Затем задержался самолет из Нью-Йорка... Словом, усталая и невыспавшаяся, Вера вошла в номер, дождалась, пока внесут ее чемодан, выдала доллар пуэрториканцу-носильщику и, даже не приняв душ, завалилась спать...

Проснулась она вечером...

В номере было темно, в черном небоскребе напротив горели четыре разбросанных желтых квадратика окон, словно гигантские небесные игроки в домино уронили игральную кость, и она, прилетев из запредельного космоса, вонзилась вертикально в землю...

Вера потянулась к лампе на тумбочке, включила свет... Номер как номер... Почему он показался ей таким клаустрофобически неприютным?

Она приняла душ, переоделась и решила выйти, поужинать где-нибудь...

Несмотря на субботу, улицы вокруг отеля были совершенно пусты... Она прошла два квартала направо, потом еще минут десять шла в другом направлении... Странно... Высокие административные здания, отели... нечто вроде парка... а людей нет как нет... И все питейные с виду заведения задраены гофрированными металлическими полотнищами...