Медвежья услада

– Это стиль жизни, – улыбался тогда Хант, чуть щурясь и рассматривая меня с большим интересом, который даже не пытался скрыть.

Он был откровенным.

Пожалуй, даже слишком.

Впрочем, именно по этой причине он быстро прижился в деревне на самом краю Гренландии среди инуитов, которые в свои ряды чужаков не принимали, хоть и относились к приезжим радушно и гостеприимно.

Хант же заслужил уважение буквально с первых дней, доказав, что трудности его не пугают, как и крайне суровые погодные условия.

Кстати, благодаря ему теперь у меня был охотничий нож.

И револьвер. Самый настоящий. С боевыми патронами. На тот случай, если я снова увижу браконьеров.

Признаюсь честно, Хант меня немало смущал.

Я не особо любила присутствие рядом других людей. И лишь Инира была не в счет.

Он же словно не признавал того, что у каждого человека есть свои границы, в пределах которых он не хотел бы видеть и ощущать никого.

А еще эти его глаза… я не могла смотреть в них долго, начиная отчего-то нервничать, даже если он стоял в другом углу и о чем-нибудь мило говорил.

Слишком пронзительный, прощупывающий взгляд.

Хант словно специально пытался вывести меня на эмоции.

И у него это прекрасно получалось, вот только я всегда уходила, часто не сказав ни единого слова. Но его самого это никогда не обижало.

А вот Инира его просто обожала!

Я бы даже сказала, что была влюблена.

И это при том, что как дочка шамана, рожденная для высшей цели, Инира не могла вступать в брак и должна была умереть невинной.

– Хант, значит, – пробормотала я и все напрягала свой бедный обмороженный мозг, вот только ни одного воспоминания о нем не могла найти.

Я в принципе помнила только то, как брела по бесконечным ледяным просторам, стараясь делать это максимально бодро и быстро, чтобы не дать собственному телу остыть, когда температура окружающей среды опустилась настолько, что бензин в моем снегоходе просто замерз.

А ведь я это знала.

Но все равно решила рискнуть, словно призывая его к себе.

Его.

Голубоглазого медведя.

И даже сейчас все это не казалось мне бредом, хотя, наверное, очень должно было!

– Сбегаю до дома, возьму кое-какие вещи и вернусь! Не вздумай вставать! Твои проблемы с восстановлением только начинаются! Скоро онемение пройдет окончательно и тогда поднимется температура и будет очень больно! – Инира пригрозила мне пальцем, накидывая капюшон на голову, и быстро выскочила за дверь.

Я даже пикнуть не успела, что не нужно оставаться со мной, потому что на данный момент я чувствовала себя вполне сносно, хотя и верила, что дальше будет гораздо хуже.

Потому что больно было уже сейчас.

Странно, что от этой боли меня клонило в сон.

Разомлев под тяжелым одеялом и обняв двумя руками заснувшую рядом Дочу, я словно провалилась в вязкие пушистые облака сна, даже не подозревая об этом.

Я не слышала, когда вернулась Инира и как она поднялась на второй этаж ставшего моим после смерти папы домика.

Слышала только мирное уютное сопение Дочи и как мои псы посапывали, растянувшись на полу возле печи.

Этот уют обволакивал.

Он успокаивал и поселял в душе полный покой.

Вот только боль усиливалась…

Она постепенно росла во мне тонкими колючими отголосками, пробираясь в каждую расслабленную от тепла мышцу, словно ядовитый плющ, который пускал свои побеги по всему телу, опоясывая волнами нестерпимого жара.

В какой-то момент мне стало казаться, что я просто куда-то падаю, даже если осознавала, что лежу в своей кровати, а рядом сопит моя большая пушистая Доча.

Я понимала даже то, что теперь у меня поднялась температура, оттого стало настолько адски жарко, не понимала только одного – буду ли я жить. Потому что мои силы просто утекали куда-то через кровать. Вниз. К ледяной земле, толщу которой никогда не прогревало Солнце со дня сотворения Земли.

Я вдруг стала настолько тяжелой, что мне казалось, будто грудная клетка давит на легкие и не дает мне дышать.

И не было сил, чтобы позвать на помощь Иниру.

Не было сил, чтобы просто раскрыть глаза, потому что ресницы вдруг стали тяжелее, а веки будто приросли друг к другу.

Жуткое, непередаваемое чувство полной беспомощности, когда не было силы, чтобы тихо плакать.

В какой-то момент я подумала даже, что меня парализовало, и этот страх сковал еще сильнее, заставляя меня отчаянно сопротивляться. Но лишь внутри. Кричать, вопить, звать на помощь, пока мои губы оставались обездвиженными.

Только на теле выступил холодный липкий пот, и я дернулась всем существом от неожиданного прикосновения к себе.

Прикосновения пальцев к своему лицу.

Сначала ко лбу.

Затем к щекам… и губам.

Словно кто-то неторопливо очерчивал все контуры моего лица, пользуясь тем, что я не в состоянии увидеть и сопротивляться.

Прикосновения были такими теплыми. Чувственными. Неторопливыми.

Словно тот, кто делал это, искренне наслаждался ими.

И это точно была не Инира!

Ей бы подобное не пришло в голову даже в самом страшном сне!

Все, что я ощущала, – это тепло руки, касающейся меня, а еще необычный аромат.

Морозный и терпкий.

Если бы меня попросили описать его, то едва ли я бы смогла сделать это. Настолько он был не похож ни на один из ароматов, которых я смогла ощутить за всю свою жизнь в тридцать лет.

Но он нравился мне.

Он был словно сама Арктика с той частичкой теплого дома, в котором навсегда осталось мое сердце.

Я вся замерла, только покрылась мурашками от этих невесомых неторопливых прикосновений, а когда они прекратились, то отчего-то напряглась.

Палец словно напоследок коснулся моих губ, приоткрывая их, отчего я ощутила аромат на чувствительном языке, вбирая его в себя осторожно и опасливо, даже если он мне определенно нравился. А потом поняла, что мне в рот что-то капает.

Не лекарство.

По крайней мере, это «что-то» не отдавало рыбьим жиром и очень жирным оленьим молоком.

Но было такое же густое по консистенции. Определенно не вода.

Я бы сказала, что это был этот самый аромат, облаченный в нектар, но понять, чем же меня поили, так и не смогла.

Странный вкус. Не противный.

Но и не похожий ни на что другое.

Может, стоило начать сопротивляться?

Странно, что я больше не боялась.

Смирно лежала и не пыталась остановить это все, хотя в мысли лезло всякое.