Мелодия встреч и разлук

Обескураженная женщина закрывает за собой дверь кабинета. Наверняка если и не станет жаловаться, то уж полученной только что информацией не преминет поделиться во всех пригодных для этого кругах. «У знаменитого Гальперина мать — монашка, а сам он чахнет от несчастной любви. Как интересно!» Да, выданной только что тирадой можно поставить себе зачет как врачу. Безусловно, теперь собственные тяготы не будут казаться женщине столь ужасными. Если уж и у доктора психологии такие проблемы, то чего же ожидать в этой жизни простым смертным? Да, определенно последний ее обращенный к нему взгляд был сочувственным. Наплевать! Зря только посоветовал забрать деньги в кассе. Терапия-то оказалась успешной. Ладно. Еще раз наплевать. Если бы можно было все как-то исправить, вернуть Алину, тогда он смог бы все ей рассказать, все объяснить. Хотя всего он и сам не понимает. Мать и тетка как сговорились. Молчат, как партизанки. А кому нужны эти тайны в могиле? Влад все-таки ученый. Он, как Бэкон, уверен: «Знание — сила». Он не считает, что знание может таить в себе опасность, несчастье, страдание. Ему подавай правду, какой бы она ни была. Надо все-таки делать что-то, надо делать. Так и пройдет вся жизнь в неведении и безделье. Но где теперь искать эту Майлз — Алину Щеглову, журналы с работами которой он собирает?

Влад уже стоит на крыльце своего центра, нервно похлопывая себя по карманам пальто. Забыл, что уже два года, как бросил курить. Мимо ровными рядами ползут в обычной московской пробке машины. В одной из них таксист улыбается маленькой девчушке, а женщина, сидящая рядом с девочкой, украдкой вытирает слезы. Из динамиков машины льется сильный, глубокий, низкий голос французской певицы. Где же в этом огромном мире Влад сможет найти Алину?

38

— Везет тебе! Еще даже школу не окончила, а уже собственная квартира, — завистливо тянет Нинка Рыжова. Рыжова не по папе, а потому что рыжая. Хотя не исключено, что рыжие вихры достались ей именно от отца. Кто знает? Нинка — инвалид с рождения, передвигается в коляске, родственников не имеет. Наверное, где-то их все-таки носит земля, этих бросивших ее когда-то людей (или нелюдей), только значения это не имеет. Значение имеет то, что отдельной квартиры Нинке никогда не светит. Сейчас у нее отдельная палата в интернате, через год она сменит ее на отдельную комнату в доме инвалидов, где и проживет все ей оставшееся, возможно, очень длинное время. Проживет на казенных простынях под присмотром не особенно внимательных, совершенно не чутких, практически всегда недовольных, таких же казенных сиделок.

— Ладно тебе, — благодушно откликается Светка. — Нашла, кому завидовать. — Светке злословить не обязательно. Она может поиграть в благородство. Ей пребывание в интернате пошло на пользу: костыли забыты, суставы подкручены. Позади тысячи дней боли и страданий, но впереди обнадеживающее будущее. Пускай она хромает даже больше Алины, пускай она толстая и неповоротливая, пускай она не умеет фотографировать, не имеет представления о системе Станиславского, не знает, кто такой Фридеш Каринти, и не владеет собственными апартаментами недалеко от Московской кольцевой дороги в районе с радужным названием Солнцево, зато у нее есть гораздо более важные ценности: дружелюбный нрав и преданные родители, забирающие ее из интерната каждую пятницу и возвращающие по понедельникам с кучей обновок и вкусных гостинцев. Светке злиться не обязательно, она может и пожалеть Алину, и Нине попенять: — Она ведь такая же, как ты: сирота!

Сирота не протестует. Да и протестовать, собственно, незачем. Мать умерла, отец, как обычно, занят своими статьями и восхищением старшей дочерью. Старшая дочь собирает полные залы: музицирует, раздает автографы, несет искусство в массы и не располагает свободным временем.

— В воскресенье в зале Чайковского «Маленькая ночная серенада». Я — первая скрипка. Придешь?

— У меня репетиция. — Теперь Алина так отвечает всегда. Достойный повод отказаться. Не придерешься. Нет, она с поклонением относится и к скрипке, и к Моцарту. И бурные овации зрителей уже не вызывают у нее ни зависти, ни злобы. Она и сама неоднократно выходила на поклон со своими актерами. Конечно, районные конкурсы самодеятельности — не гала-представления в Большом театре, но кто знает, что ждет Алину там, за поворотом? Нет, на Машиных выступлениях она больше не появляется только из-за того, что на них всегда присутствует Фельдман. И не просто присутствует, а смотрит с обожанием, приносит охапки цветов и громко с гордостью шепчет окружающим: «Это моя дочь». Алине же достаются дежурные: «А, и ты здесь? Привет». Бывало, этим и ограничится. Иногда, правда, вспомнит что-то, смутится, спросит о чем-то, но ответа слушать не станет, постарается свернуть разговор: «Все, тише-тише. Оркестр уже выходит. Ты за книжками-то заходи, не стесняйся. У Маши, если что, есть ключи». Предложить такую же связку Алине ему в голову не приходит, да и Алина просить не собирается. Зачем ей ключи от чужой квартиры, если у нее есть своя?

Их коммуналку наконец расселили. Дом решили облагородить капитальным ремонтом и выгодно продать новым владельцам. В стране перестройка. Да здравствует рынок! Население разделилось на продавцов и покупателей. Не за горами и приватизация, но пока государство еще заботится о всех своих квартиросъемщиках. Итак, Замосковоречье обратилось в воспоминание. Правда, не для всех. Маше досталась однокомнатная неподалеку: в одном из новых домов на Полянке, а Алину с бабушкой сослали на периферию. Маша разъезжаться не хотела, но по документам они имели право на две квартиры, и Фельдман категорически настоял на их получении.

— Придет время, продашь свою и мою, будут у тебя трехкомнатные хоромы, а не комнатушка в двенадцать метров.

— Михаил Абрамович, — вмешалась тогда Галина. — Вы, конечно, вольны распоряжаться, как вам угодно, но есть же законы.

— Вот именно, голубушка! Вы сами сказали: «Как мне угодно».

Алина тогда ничего не поняла. Она не разбиралась в юридических тонкостях и не думала о наследстве, запомнила лишь веселое согласие Маши:

— Правильно, продадим мою, твою и Алишкину. И будет у нас с сестрой такая площадь, что…

— Я с тобой жить не собираюсь, — буркнула тогда недовольно Алина. Это было ее главным желанием, и отказываться от него она не собиралась.

— А ты, бабуль? — и бровью не поведя, спросила Маша. — Ты поживешь?

— Я?

— Ну да! Алина пока все равно в интернате. Что ты там будешь делать, в Солнцеве? Никого не знаешь, до цивилизации далеко, а здесь и врачи знакомые, и магазины, и район родной, и мне о тебе волноваться не надо. Останься со мной!

— Алиночка, ты не против? — Галина смотрела на внучку с надеждой. Алине даже показалось, что ее совершенно потухшие после смерти дочери глаза вновь засветились, сломленные инфарктом плечи расправились, а тяжелое дыхание выровнялось.

— Нет. Конечно, нет. — Она не протестовала ни внешне, ни внутренне. Так всем будет лучше. А самой Алине особенно. Ей причитаются свободные двадцать метров, ключи от них и полное отсутствие какого-либо контроля. Возможно, многие девушки на ее месте ни за что не пожелали бы проводить выходные одни в пустой квартире. Но Алина — другая. И кто сказал, что она проводит время одна?

Его зовут Дэн. Ему двадцать два, и он оканчивает ВГИК. Алина еще только стоит на пороге, а тот уже ведет себя как маститый режиссер. Алине шестнадцать. Она к нему и относится соответственно своему возрасту: благоговеет перед ним, смотрит в рот, ловит каждое слово. Он — мастер, уникум, почти небожитель, неизвестно почему обративший свое внимание на нее: угловатую, худосочную, неопытную хромоножку. И если бы о его особом отношении пронюхали интернатовские, то тогда даже благодушная Светка не осталась бы в стороне и позавидовала бы Алине от всего сердца. Конечно, он — звезда. Приходит в интернат два раза в неделю. Он — сын каких-то знакомых директора. Она пригласила его в помощь Алине. Сказала ей, что выпускной — дело особое и советы профессионального режиссера не помешают. Алина обиделась, разозлилась, оскорбилась, собиралась гордо отказаться от «чести называться организатором праздников», но потом состоялось знакомство, и ее решимость избавиться от сотрудничества растаяла без следа. Конечно, ни о каком особом отношении с его стороны она даже не помышляла. Просто наслаждалась общением и чувствовала себя еще большим авторитетом, когда раскрасневшиеся, истомившиеся подружки набрасывались на нее после репетиций с вопросами: что он о ком говорил, на кого смотрел, кого выделял.

— Отстаньте! — бурчала Алина. — Он просто еще один режиссер. — А сама понимала — не просто.

— Ну что это за сценарий, а? Кто писал? Ни одной стоящей мизансцены. Как из этого выстроить историю? — раскритиковал он в пух и прах ее видение спектакля.

— Я не знаю. Раньше у меня всегда получалось.

— Раньше! Какая разница, что было раньше? Ты что, застрахованный от провала гений? Да и у гениев, знаешь ли… Взять хотя бы Буньюэля. Каким-то образом в его фильмографии оказались не только «Андалузский пес», «Забытые» и «Виридиана», но и «Золотое казино». Весьма, кстати, посредственная картина, правда?

Алина сдержанно кивает. Она первый раз слышит и названия этих фильмов, и фамилию известного испанского режиссера, но не признаваться же в собственной дремучести.

— А Пушкин? У него разве всегда «и божество, и вдохновенье»? Вовсе нет. Только вот про «жизнь, и слезы, и любовь» все с детства помнят, а его матерные вирши такой популярностью не пользуются.

— Точно, — Алина слегка оживляется. Пушкин не какой-то там далекий Буню… Бюну… или как там его…эль, да и про склонность великого классика литературы к крепкому словцу она что-то слышала.