Меловой человек
Шрифт:
— Поэтому ты навещала его каждую неделю? Чувствовала себя виноватой?
Она снова кивает.
— Может, он не был хорошим человеком, но все заслуживают… прощения.
— Никки его не простила. Она сказала, что навестит его только на похоронах.
— Странно, — хмурится мама.
— И не говори.
— Нет, я имею в виду… странно, потому что она навещала его.
— Что-что?
— Медсестры говорят, что она приходила каждый день в прошлом месяце.
Когда ты взрослеешь, мир резко уменьшается. Ты становишься Гулливером в своем собственном царстве лилипутов. В моей памяти дом Святой Магдалины всегда
Теперь эта же дорога показалась мне короткой, а лужайки вокруг особняка были не больше придорожных газонов, местами заросшие травой, местами облысевшие. И ни одного садовника, который мог бы за ними присматривать. Домик лесника покосился, его дверь распахнута так, что виднеются инструменты и рабочая одежда, висящая на крючке. На той же лужайке, где я повстречался со старушкой в забавной шляпе, стоит кованая садовая мебель на гнутых ножках, брошенная на поругание птицам и стихиям.
Сам особняк кажется мне намного меньше, чем раньше. Белые стены давно надо бы покрасить, старые деревянные рамы — заменить. Он стал похож на своих обитателей. На некую пожилую даму, доживающую последние сумрачные дни.
Я нажимаю на дверной звонок и открываю дверь. Внутри все не так уж изменилось. Стены совсем пожелтели от табачного дыма. Уверен, картины на них те же самые. И запах тот же. Типичный больничный запах. Запах порошка, мочи и протухшей еды.
За стойкой регистрации в углу никого нет. Монитор компьютера мерцает нервным светом. Его блики пляшут на поверхности старого телефона. Журнал посещений лежит у всех на виду. Я подхожу и заглядываю в него. Мой палец скользит по странице. Имена, даты…
Их не очень много. Или у жителей этого дома нет родственников, или, как сказала Хлоя, они разорвали все связи и позволили мыслям о брошенных здесь близких людях медленно утонуть в болоте памяти…
А вот и Никки. Я сразу вижу ее имя. Она приходила сюда на прошлой неделе. Так почему же она солгала?
— Я могу вам помочь?
Я подпрыгиваю и оборачиваюсь. Журнал посещений падает и закрывается.
Передо мной стоит крепко сбитая женщина с жестким лицом и волосами, собранными в гладкий пучок. Она постукивает по стойке длинными фальшивыми ногтями и смотрит на меня, приподняв бровь. Ну, или они только кажутся поднятыми. Может, они просто нарисованы.
— Здравствуйте, — говорю я. — Я… эм-м… хотел вписать свое имя.
— Да ну?
Медсестры обладают тем же рентгеновским зрением, что и мамы, определенно. Она смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Не вешай мне лапшу на уши, парень. Я точно знаю, чем ты тут занимался».
— Простите, просто журнал был открыт не на той странице, и…
Она недоверчиво фыркает, поднимает журнал и открывает на сегодняшней странице. Шлепает по ней сиреневым талончиком:
— Напишите имя. Ваше и того человека, которого вы навещаете. И укажите, друг вы или родственник.
— Ладно.
Я беру ручку, вписываю свое имя и имя отца Мартина. Секунду посомневавшись, дописываю «Друг».
Медсестра окидывает меня взглядом:
— Вы уже были здесь раньше?
— Эм-м, обычно моя мать навещает его.
Она вглядывается в меня более пристально.
— Адамс. Ну да, конечно, Марианна. — Выражение ее лица смягчается. — Она славная женщина. Все эти годы она приходит и читает ему каждую неделю. — Медсестра внезапно сдвигает брови. — С ней все в порядке?
— Да.
Ну, простудилась немного. Поэтому я и пришел.Она кивает:
— Пастор в своей комнате. Я как раз собиралась вывезти его на чай. Может, вы это сделаете?
Вообще-то мне не хотелось это делать. А теперь от одной мысли, что я здесь, рядом с ним, и сейчас увижу его, меня передергивает от отвращения. Но выбора нет.
— Да, конечно.
— Прямо по коридору. Дверь пастора — четвертая справа.
— Отлично. Спасибо.
Я медленно иду по коридору, нехотя переставляя ноги. Я пришел сюда не за этим. Я пришел, чтобы узнать, навещала ли Никки своего отца. Точно не знаю зачем. Это казалось мне важным. Но теперь я здесь и сам не понимаю почему. Остается только тянуть эту резину и продолжать игру.
А вот и дверь в комнату пастора. Она заперта. Я уже готов развернуться и уйти. Но что-то — больное любопытство, быть может, — меня останавливает. Я медленно поднимаю кулак и стучу. Не то чтобы я ждал ответа, обычная вежливость. Через секунду я открываю дверь.
Если в основном это заведение всячески старалось казаться чем-то более теплым и уютным, чем пристанище для душевнобольных и неизлечимых людей, то комната пастора явно изо всех сил сопротивлялась этим попыткам.
Она строгая и аскетическая. На стенах — никаких картин, никаких цветов в вазах. Ни книг, ни орнамента, ни статуэток. Только крест над скромной постелью и Библия на тумбочке. На двойном окне — двойное стекло и хлипкий замок, явно не отвечающий стандартам охраны здоровья и безопасности. Из него открывается вид на разросшийся сад, тянущийся до самой границы леса. Отличный вид — для того, кто в состоянии его оценить. Но точно не для пастора.
Сам пастор — или то, что от него осталось, — сидит в инвалидном кресле перед маленьким телевизором, стоящим в углу. Пульт лежит на ручке его кресла. Но экран телевизора темный.
Сначала мне кажется, что он просто спит, но затем я замечаю, что его глаза широко распахнуты, а взгляд — еще более пустой, чем прежде. Я чувствую себя сбитым с толку. Его губы вяло шевелятся — такое чувство, что он ведет бесконечную беседу с кем-то, кого может видеть и слышать только он. Может быть, с Богом.
Я вынуждаю себя шагнуть в комнату, а затем неуверенно замираю. Это похоже на вторжение, хотя я не уверен, что пастор вообще меня видит. Наконец я неловко подступаю к кровати рядом с ним.
— Добрый день, отец Мартин.
Никакого ответа. Хотя чего я ждал?
— Вы, наверное, меня не помните. Я — Эдди Адамс. Моя мама навещала вас каждую неделю… несмотря на… все.
Тишина. Если не считать глухого скрипучего вздоха. Тут даже часов нет — ничего, что хоть как-то определяло бы ход времени. Но, пожалуй, последнее, что хочется тут видеть, — это напоминание о том, как медленно оно идет. Мне трудно смотреть в стеклянные глаза пастора. Даже несмотря на то, что я взрослый, мне до сих пор от них жутко не по себе.
— Я был ребенком, когда мы виделись в последний раз. Мне было двенадцать. Я друг Никки. Помните ее? Вашу дочь? — Я замолкаю на секунду. — Глупый вопрос. Уверен, вы помните. Где-то… внутри.
Снова замолкаю. Я не собирался с ним беседовать, но теперь, когда я здесь, мне внезапно хочется поговорить.
— Мой отец. У него были проблемы с головой. Не как у вас. Он забывал обо всем. Голова стала как сито. Ничто не задерживалось: ни воспоминания, ни слова, ни он сам. Думаю, с вами дело обстоит наоборот. Все крепко заперто где-то внутри. Но все равно… оно есть.