Меловой крест

Юрок достал платок и поднес его к глазам.

— Это было раньше. Теперь я этого не сделаю… Меня постоянно занимает другое… Я и не подозревал, как это, оказывается, тяжело свыкнуться с мыслью о смерти… Как, оказывается, вообще трудно умирать! Хорошая фраза, не правда ли? На карандаш ее, на карандаш!.. Это надо будет использовать, когда буду писать роман "Жизнь и смерть". Простенько и со вкусом. Чем не "Война и мир"? Мои герои будут говорить о том, о чем не принято говорить… О смерти.

Только и только о смерти! Какая широкая, привлекательная и жизнеутверждающая тема! Это должно заинтересовать читателя… Надо на него, на читателя, навалиться и задавить своим безграничным кладбищенским интеллектом! Вот, видишь, каким я стал оптимистом… Мне почему-то кажется, что меня похоронят на Новодевичьем. Ты думаешь, по статусу не положено? Там хоронят только великих? А я кто?.. Но ведь дозволяется же простому смертному помечтать! Я уже живо — слово-то какое уместное — "живо"! — представляю себе, что вот я лежу в гробу, в вышине шумят кронами корабельные сосны, которые в избытке понатыканы повсюду на Новодевичьем. Что, там мало сосен? Странно, я думал иначе… Хотя, прожив в Москве всю жизнь, я так ни разу не удосужился посетить это веселенькое местечко. Да и когда? Среди тех людей, чей прах я имел честь предавать земле, все больше попадались люди незнатные, которые находили вечное успокоение на общедоступных кладбищах вроде Химкинского или Хованского… Да, так на чем я остановился? Ах, да, сосны… Итак, напряженное ухо ловит такие приятные и подходящие под общее настроение шум лесов, пенье птиц, что не хочешь, а помрешь — такое вокруг благолепие и правильный порядок… В руках думающих о сытном поминальном столе родственников цветы, купленные по дешевке на летучем базаре… А я, прекрасный своим чистым, просветленным, уже успевшим позеленеть лицом, вдруг к ужасу родных и близких, приехавших поучаствовать в занимательном представлении, встаю со своего деревянного ложа и, потрясая тронутыми тленом кулачищами, гласом велим возглашаю: "Будьте вы все прокляты!" Что, хорош пассаж? Ты знаешь, я тут подумал, а ведь хорошо, наверно, помирать, когда тебе восемьдесят! А девяносто? В девяносто — это уже не смерть, а одно удовольствие!.. Да, такие вот дела… Серега, послушай, я все о себе знаю. Никакой я не писатель. Так, неожиданно повезло… Обо мне скоро забудут, — Юрок всхлипнул. — И еще, чтобы не забыть. У меня, в моей писанине, главное — это слово. Слова я красиво пишу… Это я умею. Но так умеют многие. А надо, чтобы главным было другое — мысль! Мыслей у меня много, но мне всё никак не удается их выразить так, как я их понимаю… И я никому не нужен. И никто не повезет дорогой прах из Парижа в Москву. Зачем возить прах, это ведь так скучно?..

…И, действительно, зачем?

Может быть, жизни Юрку было отмерено аккурат до встречи с бессердечным Цвибельфовичем? И тот вовсе не из зловредности, а по соображениям своеобразно понимаемой им врачебной и человеческой этики, сообщил Юрку, что дни его сочтены.

Юрок совсем уж приготовился помирать… И страшное предчувствие на этот раз не обманывало его. И Цвибельфович говорил правду. А тут я, старающийся своим сглазом прогнать болезнь Юрка… Вот его предчувствие и было поколеблено. И потому Юрок такой безжизненный.

Отмерено же было Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Чехову, Булгакову, Маяковскому, Есенину, Высоцкому, Довлатову… Российский список гениальных и выдающихся, которые умерли молодыми, может быть продолжен.

Не было у них будущего. И все эти глубокомысленные рассуждения о том, что они-де не написали еще чего-то там, что могли бы написать, если бы не ушли из жизни так рано, вряд ли заслуживают внимания. А не заслуживают по той простой причине, что не нами в этом мире установлен порядок вещей. Не написали бы они ничего. Потому что отмерено. Свыше…

Как это ни цинично звучит, но они и не могли написать ничего более значительного, нежели то, что написали.

Впрочем, и того, что написали, достаточно, чтобы понять, что сейчас воспроизводство подобных людей приостановлено и таких людей наши женщины больше не рожают. Увы…

Других рожают. Таких — нет.

…Я забрался в горние выси. Не моего ума это дело. Богу Богово, кесарю кесарево, а кесаревой жене — кесарево сечение, а мое дело — сторона.

И как бы я ни желал добра Юрку, а залезать в запретную зону, подчеркну — в случае с Юрком — мне не стоило.

Из всего этого вовсе не следует, что пафос настоящих строк состоит в том, что из пункта А в пункт Б отправился литерный поезд без машиниста. Поезд все равно прибудет когда-нибудь в пункт Б.

Хотим мы того или — нет.

Только в поезде этом не будет пассажиров…

Не правда ли, весьма глубокомысленный пассаж? Красиво и непонятно…

Глава 17

Я начинаю понемногу освобождаться от мыслей о Дине. Но как же бедна жизнь без любовных переживаний! Нежные чувства способны довести нас до отчаяния, до исступления, но когда их нет… В сердце, в ощущениях возникает пустота, которую замечают — спустя время — оставшиеся без душевной подпоры мозги.

Меня "заедает анализ"…

Сейчас я живу воспоминаниями. Они, как старые игральные карты, положенные — по причине износа — в дальний ящик стола. Они покрыты пылью времени и забвения.

Иногда я достаю их, сдуваю пыль и — ради минутной победы над скукой — раскладываю старушечий пасьянс.

Повторяю, я живу воспоминаниями. Если воспоминания осторожно дозировать, они восполняют, — к сожалению, в недостаточной степени, — отсутствие реальной жизни.

Пусть мир бушует за окном, нам и за закрытыми окнами неплохо. Тем более, что я опять весь погрузился (слово-то какое поганое! — напоминает школьный урок физики) в работу.

Неожиданно моя рука обрела прямо-таки воздушную легкость, иногда мне кажется, что она пишет независимо от моего разума. Я только угадываю ее движения — отнюдь не управляю.

Посмотрим, что из этого выйдет…

Может, я, и вправду, гений?

А кто это определит? Толпа, которую мы с натяжкой называем народом?

Критика? Господи, да когда она говорила правду…

Скорее всего, я сам себе высший судья, благосклонный прокурор и изворотливый адвокат. Кто как не я способен по достоинству оценить мои картины? Я выстрадал право называть свои картины либо гениальными, либо говенными.

По количеству мыслей, которые бушуют на беспредельных просторах моего сознания, я в последнее время сравнялся с рекордсменами по этой части — малярами.

И мне становится страшно за маляров.

Неужели можно жить с такой жутчайшей пропастью мыслей?..

И при этом еще не забывать о своей основной деятельности — покраске заборов?..

…Наконец я добрался до желтеньких листочков, изъятых у горбуна. Перед сном я просмотрел их. Сначала было трудно разобрать, что там нацарапано. Листочка местами из-за ветхости пришли в неудобочитаемое состояние, да и почерк писавшего оставлял желать лучшего, и мне довелось порядком помучиться, прежде чем я приспособился к достаточно сложным особенностям этого письменного памятника.

То, что я прочитал, заставило меня удивленно поднять брови.

Эти истончившиеся листочки были ничем иным, как записанным шатающимся детским почерком русским текстом Каббалы. На первой страничке так и было выведено — "Каббала". Я что-то слышал об этом мистическом учении, которое, насколько помню, предполагает способность некоторых людей, свято верящих в него, активно влиять на божественно-космический процесс.

"Летучий порошок, — читал я, лежа в кровати, — готовится из листьев секвойи…" Хотел бы я знать, где он в Москве разживется секвойей? Разве что в Ботаническом саду. И потом, секвойя — это что-то вроде огромной елки, у нее и листьев-то никаких нет. Одни иголки. Чушь какая-то…