Меловой крест

— Черт с тобой, Сёма, — сказал я, отдирая Шварца от себя, — подожди в буфете… Черт с тобой… я приду. Попозже…

"…скоро умру…" сказал Шварц. Как же, умер один такой! Скорее все мы вокруг передохнем! Шварц, я глубоко убежден, бессмертен!

В кабинете Бовы было тихо, как в крематории. Тяжелые шторы наглухо задернуты. После залитой солнцем приемной мне показалось, что я вошел в зрительный зал театра после третьего звонка. Пахло пыльными портьерами и дорогим шоколадом.

— Легок на поминках, — угрюмо произнес огромный человек с богатой темной шевелюрой и огромными усами. На его лице лежал могильный отсвет от ветхозаветной настольной лампы с зеленым стеклянным абажуром.

Манера властолюбивого сибарита рокочущим басом произносить банальности очень шла Бове. Он весь состоял из чужих высказываний и затертых сентенций. Он существовал в мире пошлости и полагал, что таким мир задуман свыше, и не ему, Бове, этот мир переделывать… Да и зачем переделывать, если Бове в нем хорошо? Если этот мир можно было приспособить под себя, приладить под свои потребности, слабости и привычки?

И он всю жизнь только этим и занимался. Прилаживал и приспосабливал. Как правило, с успехом…

— Ты видел?.. — спросил он, имея в виду Шварца. — Хорош гусь! Требует, чтобы я пробил ему выставку… Вот же скотина! Знает ведь, козел вонючий, что для этого деньги нужны… А где их взять-то? — риторически спросил он. — Негде… А ты чего стоишь, как бедный родственник? Садись, чего уж там… Только не рассиживайся… Небось тоже за милостыней пришел? И не проси — не дам. Были бы деньги — дал… может быть. Чаю хочешь? Нет?! Чего ж ты тогда хочешь?..

Слова вылетали из Бовы, как помои из ведра. Я даже думаю, что он не контролировал свой речевой аппарат. Вылетают какие-то слова — ну и пусть себе вылетают…

Но я чувствовал, что он из своего зеленоватого угла внимательно за мной наблюдает.

— Сегодня я сыплю откровениями, — сказал Бова мрачно. — От одного моего такого откровения, более похожего на пророчество, Сему чуть удар не хватил…

— И что же ты ему сказал?

— Пусть Сема тебе сам расскажет… Вы ведь, наверняка, будете водку трескать в академическом буфете. А тебе я вот что скажу. Ты выглядишь так, будто тебе не сорок лет и тебе ещё жить да жить, а наоборот, будто вся твоя жизнь позади, и ты прощаешься с ней, поглядывая на прожитые годы с высоты своих восьмидесяти пяти…

— Спасибо… Это твое второе откровение? Ты и Шварцу, наверно, сказал нечто подобное. То-то он выполз отсюда, будто ты объявил ему мат или по секрету сообщил день его официальных похорон. Так?

— Что-то вроде того… А теперь говори, чего тебе надобно, старче?

— Ну, денег у тебя просить я не стану, и не надейся. Помоги мне, Бова… Ты все можешь, — я унижался, — мне, как воздух, нужна персональная…

— Ну, это, братец, то же самое, что и денег попросить… Я тебе что — директор Манежа?

— Не скромничай. Ты все можешь.

Бова крутил пальцами правый ус.

— Это не рентабельно…

— Что — не рентабельно?

— Ты не рентабелен. Твоя выставка провалится. Народу не это сейчас нужно…

— Откуда ты знаешь, что народу нужно? И что ты знаешь о моих последних работах? Я много работал в последнее время…

Бова махнул рукой.

— Вот если бы ты написал что-нибудь скандальное…

— Могу предложить и скандальное… У меня есть одна работа. Когда я на нее смотрю, плачу… Там люди по улочке идут, Москва, понимаешь, Покровские ворота, и все такое… дождь, небо серое…

Бова опять махнул рукой.

— Нужно нечто такое… такое, чтобы у зрителя от изумления жопа поменялась местами с головой! И вообще, Сереженька, жить стало скучно! Ах, как скучно!

Я понимал, что он меня увлекает в дебри пустых рассуждений. Он со всеми хотел иметь добрые отношения. Даже с такими пешками, как я.

— Сереженька, — задушевно сказал он, — я потерял интерес к жизни. Это ужасно! Если меня что и интересует, то это…

— …бабы… — продолжил я за него.

— Если бы! Нет, нет и еще раз нет… Если меня что и задевает, трогает, то это вопросы жизни и смерти…

— Да поможет тебе Бог… А ты поможешь мне?

— Посмотрим, посмотрим… — заюлил он.

— Говори прямо!

— Горе с вами, с художниками… Твой друг ничего не будет иметь против?.. Если я его выкину из Манежа? Я имею в виду Энгельгардта… Его картины красуются там уже две недели…

— Ага, значит, Манеж в твоих руках?

— Допустим… Это ничего не меняет. Ты пойми, на Энгельгардта идут. Он обеспечивает хороший клев. Привлекает его манера… Согласись, и фамилия у него, опять же, приятная, звучная — Энгельгардт! А Бахметьев? Такие фамилии пристало носить дровосекам или холодным сапожникам… Ты бы фамилию сменил, что ли… Правда, это мало что изменит. Впрочем, я повторяюсь… Кстати, твой друг, я имею в виду Алекса, был у меня. Всем бы таких друзей… Да… Он просил за тебя. Но что я могу поделать?..

— Посмотри… — заспешил я и стал доставать из портфеля картину. Ту самую, где дождь, свет, летящий с неба, и мальчик, и женщина. — Надо бы люстру зажечь!

Бова, постепенно раздражаясь, взирал на мою суету.

— Ну, посмотрим, посмотрим… Так… Света маловато… Итак… Ну, что ж… зритель потрясен! Шедевр, воистину, шедевр! Сереженька! Друг мой! И этим ты хочешь удивить публику?! Публику, избалованную Шварцами, Энгельгардтами, Мешковыми, Степановыми и прочими Лизуновыми?.. Да ты рехнулся!

— Подожди, — заволновался я. — Всмотрись! Разве ты не видишь, что картина живет?.. Ты что, ослеп?!

— Ничего я не вижу! Вижу только, что ты принес мне какой-то ученический этюд под названием "Как я попал под дождь". Сережа, да ты в своем уме? Может, ты перепутал и прихватил вместо шедевра половую тряпку, по ошибке натянув ее на стульчак? Говорили мне, говорили, что ты деградировал, но чтобы — до такой степени… мысли не допускал! Мне жаль тебя… Теперь вижу, прав был Сема…