Меловой крест

— Каюсь, каюсь и еще раз каюсь! — Шварц поставил стакан на крышку рояля. — Моя жизнь не была свободна от ошибок. А кто не ошибался? Скажи, кто? Может, ты? А кто рисовал мордатых доярок с пудовыми грудями и тевтонистых комбайнеров с квадратными подбородками? Не ты? Чего уж там… Все мы хороши. Все мы дети этого кошмарного века. Все мы вышли кто из ленинской жилетки, кто из сталинской шинели, кто из хрущевской косоворотки… Сколько напрасно потеряно времени! — воскликнул он, любовно оглядывая богатую обстановку гостиной. — И теперь, на склоне лет, я все чаще вспоминаю слова Николая Островского, этого несчастного фанатика, который положил свою юную жизнь на алтарь фальшивой идеи, но которому нельзя отказать в таланте, мужестве и непобедимой вере в красивую мечту. Да и как можно его забыть! Ты помнишь его торжественное обращение к воображаемым потомкам, переполненное банальностями и лживым пафосом?

— Сёма! Заткни фонтан! Ты болтлив, как деревенская кумушка. Лучше освежи бокалы.

— Нет, нет! Я должен произнести эти слова, они так подходят к сегодняшнему моменту! "Жизнь человеку дается один раз…" Какая прозорливость, какое точное попадание в цель! — один раз!"…и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно…", ты обрати внимание, какое миленькое словечко! — мучительно!"…мучительно больно за бесцельно прожитые годы…" Нет, каково! Гениально!"…чтобы не жег позор за подленькое, мелочное прошлое, чтобы, умирая, мог сказать, вся жизнь, все силы отданы борьбе за счастье трудового народа!" Хорошо, что он умер тогда, в тридцатые… Интересно, что бы он сказал теперь, если бы восстал из гроба и посмотрел по сторонам? Наверно, тут же лег бы обратно… Ради того чтобы люди жили в коммунистическом рае, где все одинаково счастливы и богаты, были уничтожены миллионы людей! Подумай, миллионы ни в чем не повинных людей! И он, Островский, в этом участвовал… А в каждом человеке, как известно, живет своя Вселенная. Значит, были уничтожены миллионы Вселенных! И зачем надо было бороться за счастье, даже, если речь идет не об одном человеке, а обо всем человечестве… Бороться… Борются пьяные мужики в подворотне… А счастье… Оно приходит само. Или не приходит. Это уж как повезет. Нынешние двадцатилетние, ради которых и были уничтожены эти миллионы человеческих жизней, мало что знают о тех, кто верил в коммунистическую утопию. У них на уме только пиво и футбол… Они ходят по земле, где на каждом шагу каждый день по нескольку раз слышат имя Ленина и его кровавых подручных. Улица Ленина, Ленинский проспект, Свердловская область, Ленинградская область… В кабинетах на Лубянке и сейчас висят портреты Дзержинского… Ничего не изменилось! Мы продолжаем жить в Советском Союзе, правда, в слегка кастрированном Советском Союзе. Без Прибалтики, Средней Азии, Украины и так далее…

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что нынешнему поколению на все это наплевать! Наплевать! Зачем тогда, спрашивается, были уничтожены миллионы жизней? И сотни миллионов во всех концах мира продолжают до сих пор на себе чувствовать впрямую или опосредовано последствия того Октябрьского Апокалипсиса. Господи, да что говорить! Мы живем в стране, где улицы, города, области носят имя злодея, по сравнению с которым Адольф Гитлер был лишь шаловливым мальчуганом, из вредности накакавшим в штанишки!

— У тебя нет за пазухой других тем для разговора? Я устал от твоего карканья…

— Это не я каркаю! Это твой Юрок каркает… Я лишь высказываюсь… А Юрку действительно пора прекратить каркать! А то докаркается до мировой революции! В каждой книге он сокрушается по поводу того, как низко пало все, что нас окружает! И искусство, и музыка, и литература, и театр, и нравы! Да, пало, ну и что из того?! Так было всегда… Но Юрок, как тот революционер, который мучительно скорбел, что человек наделен лишь одной жизнью, хочет воспрепятствовать человечеству в его необоримом и целенаправленном стремлении рухнуть в пропасть. Успокой этого пророка, никто никуда еще очень долго не упадет. Расстояние до гибельного края измеряется тысячелетиями, если не миллионолетиями.

Я вспомнил Сан-Бенедетто, синьора Мальдини, Стояна, Антонио, наши шутливые разговоры, Дину… Ах, Дина, Дина… Помнится, она и Мальдини — или Антонио? — говорили что-то похожее…

— Ты сам себе противоречишь, — лениво сказал я и закрыл глаза.

Я с удовольствием отдался воспоминаниям. И — по обыкновению — старался отбирать только те воспоминания, которые были мне приятны. Действуя таким образом, насильственно управляя своей памятью, я вновь увидел открытый ресторанчик, высокое небо, бездонные глаза Дины, рекламной голубизны море…

А Шварц долбил мою голову, как дятел:

— Если нам кажется, что и петь стали хуже и писать стали хуже и что всем этим безобразием заправляет некая злая сила, то точно так же испокон века считали так называемые лучшие представители общества. Вроде Чернышевского, Добролюбова и Герцена, что б им обосраться на том свете!.. Надо понять, что повлиять каким-либо образом на развитие общества невозможно. Это доказывает вся история человечества. Общество развивается по законам, которые невозможно спрогнозировать. Оно развивается не по законам эволюции, а по законам беззакония и абсурда… Об этом еще Лев Толстой говорил. Правда, другими словами…

— Сема, что ты несешь?! У меня от твоей болтовни разболелась голова… Сколько словесного мусора… Ты меня заговорил! Мне кажется, я вижу перед собой не одного Шварца, а двух. И каждый, не слушая другого, талдычит о своем…

— Провались все пропадом! — рявкнул Шварц. — Пусть все идет своим чередом. Кто-то, из слабонервных крикунов и паникеров, начнет призывать… Ах, мы не можем оставаться в стороне, когда речь идет о нашей смене, о будущем России, о европейской цивилизации! Ах, ах, как же так… Молодежь развращена, и все такое… Надо что-то делать, надо куда-то бежать, надо что-то предпринимать, надо что-то перекрыть, надо кого-то спасать, надо куда-то спешить! А то, не дай Бог, что-нибудь случится… Болтуны проклятые! Представь себе, идет пассажирский поезд, а ты, человек отчаянный и решительный, решил, встав на рельсы, помешать его движению, то есть остановить многотонную махину, мчащуюся со скоростью ста пятидесяти километров в час… Вот ты расставляешь в разные стороны руки, как бы пытаясь поймать уличного воришку, а поезд — что ему какой-то человечишка, состоящий из хрупких косточек и говна, — мчится как ни в чем не бывало, и ты мгновенно превращаешься в лепешку. Вот так же и с развитием общества в России…

Сема был пьян. Я заметил это не сразу. Похоже, он пил с утра. Еще до того, как добрался до кабинета Бовы. Или прикидывается?.. Я еще раз подумал, что Юрка явно не хватает… Они бы с Семой схлестнулись…

— Кто играл на рояле? — вкрадчиво спросил я.

— Не скажу! — воскликнул Шварц. Он вдруг стал увлеченно размахивать руками, будто перед ним оркестр и он им руководит. — Вот написал Александр Исаевич, — кстати, отчество у него подгуляло, какое-то оно подозрительное, — да, так вот, написал он, значит, как двести лет русские и евреи вместе жили… Большой труд! На многих страницах… Что он там о евреях написал? Не знаю — не читал… Но, скорее всего, какую-нибудь гадость. А что он может еще о евреях написать… Да… И, думаю, там нет ни слова о том, что очень часто наши отечественные евреи ведут себя так, будто они самые что ни на есть русские. Природных русаков давно перестали занимать такие понятия как национальная гордость и единение в тяжкие минуты испытаний. Взять тот же терроризм. В стране траур, а у нас в кабаках веселье, по всем каналам идут раскудрявые рекламы, где белокурые шлюхи нахваливают прокладки с орлиными крыльями. Даже в прогнившей Европе скорбели простые люди. Поминальные свечи зажигали… А у нас? Всем на все наплевать… И только евреи, взявшие на себя… Кто бьет тревогу, кто печется о благе государства?.. Мы — российские евреи!

— Я тебя спрашиваю, кто играл на рояле?

Шварц замолк и уставился на меня.

— Ну, я…

— Врешь, подлый Шварц…

— Ну, вот… — Шварц на мгновение протрезвел. — Тебе непременно хочется, чтобы дама, живущая со мной в этом доме, оказалась… Диной? Ты еще не насладился — оставим в стороне привычные термины — самоцарапаньем? Как приятно, должно быть, для несчастного влюбленного, самозабвенно потрошащего собственное сердце, запустить в него еще и ядовитую иголку и с болезненным интересом наблюдать за своими нравственными корчами? Спешу тебя разочаровать… Это не она. Ты спросишь, а духи?.. Они продаются в любом парфюмерном магазине… Да-да, я заметил, — да тут и слепой бы заметил! — как ты, принюхиваясь, крутил своим поганым носом и барабанил по клавишам, вышибая из несчастного рояля предсмертные стоны. Сколько экспрессии! Сколько пафоса! Сколько с трудом сдерживаемой печали! Сколько величественного скорбного самолюбования!!! Ты смешон, Сереженька, со своими страданиями мизерабля!.. Не в моих правилах, — Шварц выпятил грудь, — уводить женщин у друзей… И я не поклонник романчиков Достоевского. И здесь нет Настасьи Филипповны, а я не… этот, как его?.. — Сёма защелкал пальцами, — как его звали, бородача-то этого? Черт бы его побрал! Я не тот несчастный… ага, вспомнил! Я не Парфен Рогожин, который свихнулся от любви к ней и который убил… Увы… То есть, я не то хотел сказать… Я видел вас… тогда, когда вы бродили по Манежу, и ты громко восторгался моими шедеврами. Рядом с тобой шла ослепительная красавица! Я даже зажмурился, представив себе… Это я натравил тогда на тебя охрану… Уж ты меня прости… Но ты меня вывел из себя! Ты так громко матерился… Распугивал посетителей… Да… Дина… Красивая женщина… Роковая! Демоническая… Не женщина — ураган! Это чувствуется… Ты спросишь, откуда я знаю ее имя, и вообще… Так знай же, не только у тебя могут быть скрытые таланты…

Шварц взял паузу, чтобы отдышаться.

— Я еще тогда подумал, — сказал он тихо, — ох, не повезло Сереженьке с ней… Такие женщины, поверь мне, приносят только горе… таким, как ты. Такова их природа — уничтожать тех, кто им кажется слабее… Грубым дается радость, нежным дается печаль… Ты ранимый, то есть нервный… Ты благородный, честный, то есть слабохарактерный… Ты влюбчивый, нежный, то есть бесхребетный… А ей нужен мужик со стальными яйцами, такой, знаешь, безжалостный, бескомпромиссный, словом, крутой, чтобы все трепетали, стоит ему только посмотреть… Вроде железного Феликса, который сказал как-то в подпитии своему доброму другу Иосифу: у настоящего мужика должно быть горячее сердце, а еще — холодная голова, чистые руки и преогромный хер… Повторяю, эта баба не про тебя!

— Великий слепой прозрел! Но прозрел он как-то странно…

— О ком это ты говоришь?

— О ком, о ком… О тебе! Прозрел ты, Сема! Но прозрел, повторяю, как-то странно. Как будто прозрел ты не со стороны лобной части, а со стороны затылка. Все у тебя, братец, шиворот на выворот… Я тут подумал, почему бы мне не начать с тебя и не сглазить тебя, да так, чтобы от Симеона Шварца и следа не осталось?

— Ты с ума сошел! Что я тебе сделал?! Начни уж лучше с… Бовы. Черт с ним, с убогим, пожертвуем беспринципным лицемером! Прекрасная кандидатура, тебя поддержат профком и широкие народные массы. Ты видишь, я уже поднял руку, я голосую…