Мемориал. Семейный портрет
Шрифт:
– Наше небольшое общество, знаешь ли. Она улыбается. Она спрашивает:
– А почему бы тебе в следующий раз к нам не присоединиться? Просто не хочется, да?
– Боюсь, подобного рода затеи не очень по мне. Тронув утаенную под столешницей кнопку звонка, она
спрашивает:
– Кофе здесь будешь или в гостиной?
Сообразив про себя - так смоюсь быстрей, он бормочет:
– Здесь, если ты не возражаешь.
Являются кофейные чашечки. Перед ним ставят поднос. Лили смутно улыбается. Сила привычки, он думает, власть ритуала. Как она это все обожает. Он вдвигает под кофейник спиртовую
– У меня чашки новенькие, видишь?
– Угу.
– И как тебе?
Он тупо на них глянул. Да, чашки. Ну, чашки.
– Очень милые.
Можно подумать, ее осчастливила его похвала.
– Я их в этом новом магазине купила, прямо напротив банка. Не знаю, ты заметил, когда мимо шел?
– Нет, не заметил.
Лили прихлебнула кофе. Сказала работнице:
– Да принесите-ка сигаретницу из гостиной. Сигаретница явилась.
Серебряный ящичек, и на нем выгравированы факсимильные имена отцовых друзей - подарили ему на свадьбу. Внутри нераспечатанная пачка сигарет.
– Ты эти ведь любишь, да?
– Да, спасибо. Эти как раз.
Вскрыл пачку, зажег сигарету. Совершенно ее не хотелось курить. Лили сказала:
– Почему бы тебе все не взять?
– грустная улыбка.
– Выдыхаются только.
– Спасибо большое.
Покорно сунул пачку в карман. Она смотрела, как он курит.
– Давно вернулся?
– Всего несколько дней.
Ну вот зачем ты все это спрашиваешь?
– ныло в душе.
– И в каких краях побывал на сей раз?
– В Южном Уэльсе.
Вдруг - ярко, весело, просияв, как дитя - она просит:
– Ой, скажи мне, как там какие места называются!
– и поскорей поясняет, будто нарывается, смеясь, на отказ.
– Хочется их на карте найти.
Поразительная женщина. Вечно способ найдет его огорошить. Он тупо повторяет названья. Она их повторяет за ним, расспрашивает, как что пишется.
– А потом куда?
– Не знаю, - солгал он.
Она улыбается. Нет, она ведь насквозь его видит, сидит, забавляется, прикидывает, как долго он сегодня себе позволит так с ней играть в поддавки.
Пробили часы на камине. Он изобразил удивление, довольно неуклюже: непривычен к подобным трюкам.
– Я через полчаса должен быть в Сити.
– Должен?
– грустная улыбка. Встали. Она спросила:
– Когда же я буду иметь удовольствие снова тебя видеть? Он вспыхнул.
– Скоро я снова уезжаю. Я тебя извещу.
– Можешь не приходить, если времени нет. Я совсем не хочу тебя отрывать от работы.
Снова эти печальные шуточки. Не стал отвечать. Как бы невзначай, она спрашивает:
– Ты Скривенов увидишь перед отъездом из Лондона?
– Я вчера их видел. Концерт был.
– Ах, как мило!
Этот печальный тон его бесит. Он говорит:
– Если бы ты захотела пойти, я уверен, билет тебе всегда обеспечен.
– Очень мило с твоей стороны, - она качает головой, усмехается.
– Но стоит ли тратить на меня билет? Я не понимаю музыки.
– Я тоже, - нотка отчаяния в его голосе вызывает у ней улыбку.
– Тем не менее, ты вполне можешь пойти, если только захочешь.
– Едва ли я выберусь. Спасибо, милый. Я теперь очень редко выбираюсь из дому по вечерам.
Нет, ей- богу, он поклясться готов,
она же удовольствие получает, пробиваясь сквозь его панцирь. Выкованный с таким тщанием и трудом -из вежливости, терпимости, скуки. И как это мило у ней получается:– Ты передашь Мэри привет от меня, да, когда в следующий раз у них будешь? Сто лет ее не видала. Скажи, пусть приходит ко мне на чашечку чаю, в любое время, когда ей вздумается, я ужасно буду рада. Но я знаю, конечно, она же так занята.
– Она ему подает пальто.
– У самойго у меня дел особенных нет, - вдруг она смеется тихонько, - вот вечно и ловлю себя на том, что забываю вдруг, как тяжко трудятся все остальные.
Она его провожает через тесную прихожую к двери. Тон ее меняется.
– Надеюсь, твоя домовладелица пристойно тебя кормит?
– Разумеется, - ему кое-как удается улыбка.
– И не вписывает разных глупостей тебе в счет?
– Нет.
– Ну, до свиданья, мальчик.
– До свиданья, мама.
Наклонился, поцеловал ее в щеку. Подмывало очертя голову кинуться вниз по ступеням. Нажал на кнопку лифта.
* * *
На улице, спеша широким шагом, он тупо думал: и зачем я сюда хожу? зачем ей нужно меня видеть?
Ей все это шуточки, все пустяки, - мелькнуло в припадке злобы. Недорого стоит. Ничего она не чувствует. Так, сладкая печаль. Роскошь сентиментов.
Нет, он думал, неправда. Я грубый скот. Сволочь. Так несправедливо к ней относиться.
Мамочка, милая. Как же тебе помочь? Ну сколько может такое тянуться? Жалостная бессмыслица.
Ум терзался, в поисках решенья кружа по старому кругу. Нет, ничего не найти.
Ничего, ничего, он думал, видя трамвай, магазин, покупателей. Нормальные женщины, с кошелками, выбирают рыбу, выискивают материю для занавесок. Чувствительность - изобретение богатых, так он читал, так он всегда говорит. Что, если кинуться с откровенностями вон к тому полицейскому? Чего? С мамашей нелады, э? Положим, кое-что и поддается переводу на этот язык. Только как бы в ответ не был предъявлен синяк под глазом, кровоподтек от применения кочерги.
* * *
Прелестный денек. Вдруг потянуло в парк. Но яркий, чистый Кенсингтон со своими нянями, старыми дамами, столь чинный, уютный, богатый - нет уж, спасибо, слишком крепко засела в сердце память о валлийской деревне. Странно тесные ряды домов, рояльной клавиатурой взбирающиеся в гору. Мертвые шахты, темные, обездвиженные копры. Мужчины, без дела толкущиеся на перекрестках. Взмоклые от дождей поля. Сырое серое небо. Нет, за дело пора. Вернуться на Олдгейт, добавить хоть несколько страниц к своему отчету. Потом надо бы глянуть, как там дела у мальчишек, в этом их новом Клубе. Да, и раз обещано приятелю, надзирающему за досрочно освобожденными, уж надо разыскать того парня: пристроили после колонии коридорным в гостиницу, а он исчез. Дядька его живет где-то такое неподалеку от Хакни-марч, вдруг ему что-то известно.