Мемуары генерала барона де Марбо

Однако Витгенштейн для сохранения своих солдат ограничился тем, что поставил несколько батальонов пеших егерей в зарослях прибрежного ивняка и камыша и держал свои части вне досягаемости французских пушек, непрерывный огонь которых достигал лишь немногих его стрелков. В то же время Удино, несмотря на мудрые замечания многих генералов, упорствовал в своем стремлении приблизить передовую линию к Свольне. Поэтому он понес потери, которых мог бы и должен был бы избежать. Русская артиллерия далеко не так хороша, как наша, но в ней используются орудия, называемые единорогами, чья дальнобойность в ту эпоху превышала дальнобойность французских пушек, и именно эти единороги нанесли нашим частям самый большой урон.

Маршал Удино, убежденный в том, что противник собирается переправиться через реку, не только держал дивизию пехоты в том месте, где пехота могла бы отразить возможный натиск врага, но для поддержки этой пехоты собирался использовать кавалерию генерала Кастекса. Это была излишняя предосторожность, потому что переправа даже через маленькую речку требует больше времени, чем его нужно защитникам переправы для того, чтобы выстроиться в боевой порядок перед атакующими. Тем не менее мой полк и 24-й полк конных егерей в течение суток стояли под ядрами русских пушек, убившими и искалечившими многих наших людей.

Во время этого сражения, когда войска очень долго оставались без движения, к нам прибыл адъютант, которого Удино послал в Витебск к императору с рапортом о сражении при Клястицах, а также при Сиво-шине. Наполеон хотел показать войскам, что он не винил их в недостаточном успехе, поэтому осыпал 2-й корпус почестями, многих наградив и повысив в звании. Его Величество оказал много чести пехоте и, кроме того, пожаловал по четыре креста ордена Почетного легиона в каждый из кавалерийских полков. Начальник штаба принц Бертье добавлял в своем сопроводительном письме, что император, желая выразить 23-му полку конных егерей свое удовлетворение по поводу славного поведения этого полка при Вилькомире, на мосту у Дюнабурга, в ночном сражении при Друе, под Клястицами и особенно при атаке на русский лагерь у Сивошина, посылал, помимо четырех наград, которые были даны всем остальным полкам, четырнадцать орденов, по одному за каждую пушку, захваченную нашим полком у авангарда Кульнева! Так что я должен был раздать в моем бесстрашном полку восемнадцать орденов. Адъютант не привез с собой свидетельства о награждении, но начальник Главного штаба присоединил их к своему посланию, поручив командирам полков выбрать воинов, которые должны были получить эти награды, и передать ему их список.

Я Собрал всех капитанов и, выяснив их мнение, составил мой список, который попросил представить маршалу Удино. Я просил у него разрешения немедленно ознакомить с этим списком мой полк. «Как, здесь, под ядрами!» — «Да, г-н маршал, под ядрами... Это будет больше по-кавалерийски и по-рыцарски!»

Генерал Лорансе, составивший в качестве начальника корпусного штаба рапорт о различных боях, очень хвалил 23-й полк конных егерей и был со мной одного мнения, поэтому маршал согласился на мою просьбу. Ордена должны были прибыть позже, но я послал в обоз за лентой, которую держал теперь в своем ящике для одежды. Я приказал нарезать из нее восемнадцать кусочков и объявил моему полку о наградах императора. Затем я по очереди вызвал из рядов всех награжденных и каждому из них дал кусочек этой красной ленты. В то время такая ленточка была столь желанной, ее с такой честью носили, а с тех пор престиж ее так сильно упал, поскольку ее так щедро раздавали и даже продавали! Это награждение в присутствии врага, среди опасностей боя, произвело огромное действие на весь полк. Энтузиазм был особенно велик, когда я вызвал старого унтер-офицера Прюдома, справедливо прославившегося как самый бесстрашный и самый смелый из всех воинов 23-го конно-егерского. Как всегда, спокойный, этот храбрец, отличившийся во многих боях, скромно и застенчиво подошел ко мне и получил ленточку под громкие приветственные крики всех эскадронов. Для него это был настоящий триумф! Я никогда не забуду сию трогательную сцену, а она, как вы знаете, происходила под артиллерийским огнем противника.

Но полного счастья не бывает! Два человека, против которых в моем списке значилось, что они по заслугам ближе других к Прюдому, были только что тяжело ранены ядрами! Вахмистр Лежандр, тот, кто убил генерала Кульнева, лишился руки, а капрал Гриффон был ранен в ногу, раздробленную ядром! Им ампутировали руку и ногу, и, когда я явился в лазарет, чтобы наградить их, операция была в разгаре! При виде ленточки Почетного легиона они как будто забыли, что им больно, и высказали самую живую радость! Однако Лежандр недолго прожил после ранения, а что до Гриффона, то он выздоровел. Его эвакуировали во Францию, и спустя много лет я встретил его в Доме Инвалидов.

24-й полк конных егерей, получивший только четыре ордена, в то время как 23-й полк получил их восемнадцать, согласился, что все было по справедливости, но тем не менее выразил сожаление по поводу того, что честь захвата четырнадцати русских пушек в Сивошине принадлежит не им, хотя они понесли такие же потери, как и мы сами. «Мы солдаты, — говорили они, — нам полагается испытывать и удачи, и неудачи!» Они сердились на своего полковника за то, что их, как они выражались, обошли! Что за армия, в которой солдаты требуют для себя в качестве привилегии право идти первыми на врага!

Вы, конечно, спросите, какую же из раздаваемых здесь наград получил я сам? Никакой! Потому что император перед тем, как решиться отобрать командование полком у полковника де Ла Нугареда, назначив его либо генералом, либо начальником жандармов, хотел выяснить, позволит ли здоровье этого офицера нести службу. Поэтому начальник генерального штаба поручил маршалу Удино, чтобы медицинский совет тщательно осмотрел г-на де Ла Нугареда. Этот совет счел, что де Ла Ну-гаред никогда больше не сможет сесть на лошадь. В соответствии с этим решением маршал позволил г-ну де Ла Нугареду вернуться во Францию, где он был назначен комендантом какой-то второстепенной крепости. Перед тем как покинуть Полоцк, куда его загнало нездоровье, этот несчастный полковник написал мне очень трогательное письмо, в котором он прощался с 23-м полком. И, хотя г-н де Ла Нугаред никогда не участвовал в боях во главе этого полка (а именно это бесконечно привязывает войска к их начальнику), солдаты тем не менее сожалели о нем и высказывали ему свое высокое уважение и почтение.

Таким образом, полк оставался без командира, и маршал ожидал, что вскоре получит приказ о моем назначении на эту должность. Признаюсь откровенно, что я тоже ждал этого. Однако император уехал от нас, покинул Витебск, чтобы двигаться на Смоленск, а от Смоленска на Москву. Поэтому деятельность его администрации сильно замедлилась из-за забот и проблем, обусловленных военными операциями, так что я был назначен командиром полка и произведен в полковники только через три месяца!

Но вернемся на берега Свольны, откуда французы быстро ушли, оставив часть раненых в монастыре Волынцы.

Среди тех, кого мы сумели взять с собой, был г-н Казабьянка, командир 11-го полка легкой пехоты. Он был моим другом, когда мы оба служили адъютантами у Массены. Казабьянки был замечательным офицером, быстро сделавшим военную карьеру, но он был ранен в голову в тот момент, когда находился среди пехотинцев своего полка, расположенных на берегах Свольны. После этого его карьерный рост прекратился. Он уже умирал, когда я увидел его на носилках, которые несли саперы! Он узнал меня и, пожимая мне руку, сказал, как сильно он сожалеет, видя столь неважное командование нашим армейским корпусом. В тот же вечер несчастный полковник скончался. Его последние слова была вполне обоснованными, поскольку создавалось впечатление, что наш начальник действовал, не имея никакого плана и никакой методы. Добившись где-нибудь успеха, он преследовал Витгенштейна, не обращая внимания ни на какие препятствия, и не говорил ни о чем другом, как о стремлении дойти до Санкт-Петербурга. Но при малейшем поражении он сразу начинал отступать, и ему казалось, что враг был повсюду. Он привел под стены Полоцка свои войска именно под влиянием этого последнего впечатления, а войска тем временем были очень удивлены, что им приказывают отступать перед русскими, которых они только что разбили почти во всех происходивших столкновениях.

15 августа, в день рождения императора, 2-й армейский корпус весьма уныло подошел к Полоцку, где мы нашли 6-й корпус, состоявший из двух неплохих баварских дивизий генерала Вреде. Высшим командиром этого корпуса был французский генерал Гувьон Сен-Сир. Император направил это подкрепление, состоявшее из 8—10 тысяч человек, маршалу Удино, который принял бы его с еще большей радостью, если бы не опасался насмешек со стороны того, кто привел эти войска. И действительно, Сен-Сир был одним из самых способных военных во всей Европе. Собеседник и соперник Моро, Гоша, Клебера и Дезе, он успешно командовал одним из флангов Рейнской армии, в то время как Удино был всего лишь полковником или бригадным генералом. Я не знал никого, кто лучше Сен-Сира командовал бы войсками на поле битвы.

Сын мелкопоместного дворянина из Туля, он учился, чтобы стать гражданским инженером. В какой-то момент это ему надоело, и он сделался актером в Париже. Он сыграл знаменитую роль Робера — предводителя разбойников — в театре Сите, и там его застала революция 1789 года. Сен-Сир вступил в батальон волонтеров, проявил свой военный талант, огромную смелость и очень быстро достиг звания дивизионного генерала и отличился благодаря многочисленным военным успехам. Он был очень высокого роста, но-походил скорее на профессора, чем на военного. Возможно, это следует объяснить привычкой, которую он приобрел, находясь рядом с генералами Рейнской армии: не носить форму или эполеты, а ходить в простом однотонном синем сюртуке.