Мемуары

Молодой Эли Уоллек был прекрасным выбором на роль Манджакавалло. А прекрасный молодой актер Дон Мюррей — на роль моряка, возлюбленного дочери Серафины. Труднее было с Серафиной. Это я нашел Морин Степлтон на эту роль. Ее чтение убедило всех, что, несмотря на молодость, она сможет ее сыграть; в это время она была очень молодой девушкой, но, тем не менее, блестяща в характерных ролях, так что это препятствие — юность — оказалось легко преодолимо. Я просил ее читать снова и снова. В конце концов я начал помогать ей делать «грим» для чтения: распустил ей волосы, помог надеть старое, неряшливое платье и даже намазал ей чем-то лицо, чтобы оно выглядело грязным. Ее чтение убедило всех, что она годится.

И Эли, и Морин были очень активны в Актерской студии, и многое переняли от «системы», преподаваемой там Ли Страсбергом, а в то время — еще и Элиа Казаном и Робертом Льюисом. Премьера состоялась в Чикаго. Клаудия Кассиди, театральный обозреватель в чикагской «Tribune», по всей видимости, не знала, что со всем этим делать после «Зверинца»и « Трамвая», но тем не менее написала замечательную рецензию, и спектакль в «городе на ветрах» шел очень хорошо примерно два месяца.

«Татуированная роза»— пьеса-объяснение в любви к миру. Она пронизана счастливой юной любовью к Фрэнки, я посвятил ему пьесу: «Фрэнки — с благодарностью Сицилии».

А эпиграф, цитата из автора «Изгнания», поэта Сен-Жана Перса [65] , звучит примерно так: «Жизнь прекрасна, как голова барана, раскрашенная в красный цвет и гвоздями прибитая над дверью».

Анна Маньяни была великолепна в роли Серафины в экранизации «Татуированной розы».Я часто удивляюсь, как Анна Маньяни могла жить в обществе и быть совершенно свободной от его условностей. Она была настолько лишена условностей как женщина, как ни один человек в моем профессиональном мире или вне его, и если вы меня понимаете, то должны понять, что в этом утверждении я даю личную оценку ее честности, которая, по-моему, была абсолютной.

65

В русской традиции — Сен-Жон Перс (1887–1975), французский поэт.

Конечно, я тоже существовал вне традиционного общества, хотя и исхитрялся каким-то непонятным образом оставаться с ним в контакте. Для меня это не только было непонятным, но и представлялось явлением неких темных подсознательных процессов. Чем это было для Анны? Поскольку она не написала мемуаров — ни таких, как я, и никаких других, то этот вопрос так и останется вопросом. Могу только заметить, что она никогда не страдала недостатком самоуверенности и не была робкой в отношениях с тем обществом, за пределами условностей которого существовала — вполне публична.

Любому человеку она смотрела прямо в глаза, и я не слыхал ни единого слова неправды за все то золотое время, когда мы были близкими друзьями.

Я думаю, одного этого достаточно, чтобы все сказать о леди. Я еще долго могу говорить об Анне, но многого сейчас уже не расскажешь — столь многого, что эти воспоминания напоминают осколки некогда целого зеркала…

Застенчивость всегда была моей самой большой проблемой в общении с людьми (хотя в те дни на мне часто была маска уверенности, иногда — ужасная, но чаще всего — поддельная), и сначала я стеснялся Анны. Но поскольку Фрэнки служил промежуточным звеном между моей сдержанностью и отсутствием ее у Анны (прекрасное естественное качество), застенчивость скоро прошла.

Мерло был выходцем из Сицилии первого поколения. Маньяни была римлянкой. Один и тот же латинский, средиземноморский темперамент, одинаковая прямота — они пришли к любви и взаимопониманию без какого-либо взаимоизучения.

Анна никогда не просыпалась раньше полудня. Примерно в половине третьего — в три часа дня раздавался звонок. После «Чао, Тенн» она обычно говорила: «Что сегодня в программе?»

Она задавала мне этот учтивый вопрос, хотя, подозреваю, всегда сама решала, какова будет эта программа. Я уже рассказывал, что она никогда не говорила неправды, но позволить близкому другу считать, что это он организует вечернюю программу — не обман, а просто акт вежливости. У меня самого такая же привычка. Я всегда точно знаю, что у меня будет в программе, но когда звоню друзьям, уже почти полностью определившись с программой на вечер, я всегда говорю им: «У меня на вечер никаких планов, а у вас?»

В восемь вечера мы с Мерло прибывали в ее квартиру наверху палаццо Альтиери (недалеко от Пантеона); похожая на сумасшедшую служанка приглашала нас в гостиную. На столе там неизменно стояла чаша со льдом, чаша с претцелями и чаша с арахисом, два высоких бокала и бутылка «Джонни Уокер Ред Лейбл». Мы сидели, пили и ждали, иногда почти час, но нас это не смущало. У нас было что выпить и где прогуляться — с ее веранды открывался прекрасный вид на старый Рим, мягко сияющий сквозь поздние сумерки, а из задних комнат огромной квартиры мы слышали Анну, отдающую приказы — громкие, но полные любви и уважения.

Частенько за полчаса до того, как приходила Анна, появлялся ее очередной молодой человек. Он здоровался с нами с некоей подозрительной учтивостью и вытягивался в кресле или на диване с видом сонной отчужденности.

Наконец, Анна, блестящая от оживления и бурлящих чувств, врывалась в комнату, готовая осуществлять «программу». У нее был свой личный лифт, на котором мы спускались в гигантский тенистый двор, где стояли два или три ее роскошных автомобиля. Иногда — не часто — она позволяла вести машину своему молодому человеку, но обычно предпочитала сидеть за рулем сама, и была великолепным водителем. Римских «пробок» для нее не существовало. Молодой человек обычно хранил хмурое молчание, пока она и Фрэнки болтали, как пара расшалившихся детей по дороге в парк аттракционов. Она никогда не спрашивала, куда мы едем ужинать; этот вопрос она решала единолично, и ее выбор был всегда точным. Метрдотели и официанты принимали ее, как королеву: они так и летали вокруг стола, когда она заказывала вина, спагетти, салаты, закуски — никогда не заглядывая в меню. На первый взгляд, это было легкомыслием, но это — только на первый взгляд. Каждый ужин превращался в праздник, которому бы отдал должное и Эрнест Хемингуэй с его гурманскими вкусами.

Вечер никогда не шел по нисходящей: центром его был ужин, но после кофе Анна требовала собрать все оставшееся в большой пакет. И мы начинали ночное путешествие по Риму, посещая все места, где ее ждали голодные беспризорные кошки, — Форум, Колизей, какие-то мосты, Трастевере, закоулки Виллы Боргезе.

Завершив это турне, она возвращалась в свое палаццо, чтобы захватить lupo [66] — громадную черную немецкую овчарку. Эту собаку я подарил, когда ее предыдущая овчарка умерла от старости. Она занимала почти все заднее сиденье автомобиля; машина направлялась прямо на Виллу Боргезе. Там овчарку выпускали, и она носилась рядом с машиной по дорожкам, пока не начинала пыхтеть и не готова была снова запрыгнуть в машину.

66

Волк (ит.).

После этого мы ехали к Розати на Виа Венето, главным образом из уважения к моей привычке пропускать рюмочку на ночь. Анна никогда не пила ничего, кроме вина. Фрэнк пил кофе-эспрессо. Молодой человек Анны вытягивал свои длинные, элегантные ноги и попивал ликер, полузакрыв глаза. Анна бросала на него взгляды, выражавшие одновременно и страсть, и отвращение. И она всегда с грустью отзывалась о моей потребности пить виски. Хотя в это время было уже очень поздно, улица Венето еще была запружена народом, а прогуливающиеся замедляли шаг при виде этой блистательной женщины. Конечно, нас частенько атаковали папарацци, которыми кишел по ночам Рим — ребята со вспышками, рыскавшие в поисках «лиц с именами». Анна терпела их какое-то время, а затем отгоняла так, что они мгновенно разлетались — но без обиды.

Наша машина обычно ждала в темном дворе палаццо Альтиери. Мы провожали Анну до наружного лифта со стеклянными стенками.

— Ciao, саго, ciao, bello, ciao, ciao, ciao! [67]

Поцелуи, объятия. Потом она входила в лифт, молодой человек следовал за нею, было видно, как она смотрит в его загадочное лицо своими горящими большими глазами, пока лифт поднимался наверх.

Она была за пределами условностей, как никто другой в моей жизни, и подозреваю, что именно это связывало нас, именно в этом были корни ее гордой уверенности, как и корни моей неуверенности и чувства вины, преследовавшего меня всю жизнь.

67

Пока, дорогой, пока, красавчик, пока, пока, пока! (ит.).