Мера прощения

– Хорошо, да, – произнес Тханг по-русски почти без акцента.

– Бывает и лучше, – не согласился я.

– Все равно хорошо! – сказал он и засмеялся, блеснув золотым зубом. Этот зуб делал его совсем советским, эдаким приблатненным интеллигентом, отсидевшим годик по малолетству.

– Где так язык выучил? – спрашиваю я, потому что спорить с вьетнамцами бесполезно: они соглашаются с тобой, но и своей точки зрения не меняют.

– Учился у вас, в авиационном институте.

– А какое отношение имеет авиация к морскому флоту?

Стивидор смеется, поблескивая «рыжиком».

– Языков много знаю: русский, английский, французский. "Партия сказала: «Надо!» – народ ответил «Есть!» – правильно я сказал ваш лозунг?

– Правильно.

Оказывается, идиотизм социалистической жизни интернационален. Хорошо, что у нас уже перебрались через ту стадию тупости, на которой находится Вьетнам.

К борту судна подтащили высокий и широкий помост, с него перекинули на комингс трюма трап. Пограничники заняли свои места: на баке и корме судна, на помосте и на причале у трапа. Из пакгауза вышла толпа женщин в одинаковой одежде цвета хаки.

– Они, что ли, будут выгружать?

– Больше некому, – ответил Тханг и посмотрел на меня настороженно.

– И справятся? Ящики ведь килограмм по сорок.

– Справятся, справятся! – заулыбался и закивал он и побежал на главную палубу, наверное, дать пару ценных указаний.

– Испугался, что ругать будете, – сказал четвертый помощник, вышедший из штурманской рубки, где заполнял судовой журнал.

– За что?

– Ну, что женщин заставляют выгружать.

– А какая мне разница? Это трудности вьетнамцев, пусть сами расхлебывают.

– В прошлом рейсе у нас беременная грузчица работала. Животяра вот такой, – четвертый помощник показал руками живот, в который бы поместился взрослый вьетнамец. – Третий помощник налетел на пограничника, мол, нельзя ей работать. А тот испуганно отгораживается автоматом и лопочет: «Сайгонка! Проститутка!» А потом со стивидором схлестнулся, а тот помполиту пожаловался. Помпа объясняет, что это трудовое перевоспитание падших женщин, а третий помощник ему: «Это вас надо трудом перевоспитывать – хоть раз в жизни поработаете!»

Узнаю Володьку! Предупреждал я его, что когда-нибудь погорит за свое джентльменство. Нашел кого жалеть – баб! Да еще зачуханных! Ну, были бы красавицы – другое дело. А так только навредил и ей, и себе. Наверняка перекинули ее на другую работу, может быть, более тяжелую. Не понимает он, что государственному беззаконию надо противопоставлять личное беззаконие.

Стивидор что-то кричит в трюм, откуда женщины выгружают ящики. Что в ящиках – думаю, неизвестно и стивидору. Скорее всего, патроны, а может, и детонаторы. Как ни странно, но в течение всего рейса, даже во время урагана, мне и в голову не приходило, что от небес меня отделяет самая малость – случайный толчок, от которого рванет какая-нибудь маленькая штучка в каком-нибудь ящике, а от нее сдетонирует весь груз. О том, что перевозил что-то опасное, вспоминаешь, когда получаешь в зарплату двадцатипроцентную надбавку – гробовые, как называют моряки.

Возле стивидора остановилась грузчица, положила ящик на палубу и поправила одежду. Даю голову на отсечение, что соблазняет начальство. И бабенка ничего – смазливенькая, глядишь, и получится. Нет, не выгорело. Тханг прикрикнул на нее, махнул рукой, словно показывал, как надо нырять с борта на причал. Женщина нырять не захотела, спустилась по трапу.

Когда стивидор вернулся на мостик, я спросил:

– Рабочий день у грузчиц скоро заканчивается?

– В полночь.

– А если какая-нибудь... отвлечется для оказания помощи какому-нибудь члену экипажа?

– Нельзя. План, – строго ответил он и улыбнулся.

– Но бывают же исключения? – давлю я, больше доверяя улыбке, чем тону.

– Иногда, – отвечает Тханг, озабоченно глядя в иллюминатор.

– Так может, спустимся ко мне в каюту... согласуем план выгрузки?

Стивидор вертит головой, проверяя, не слышал ли нас кто-нибудь, затем блымает «рыжиком» и говорит:

– Сходим.

Через полчаса мы возвращаемся на мостик. Тханг курит болгарскую сигарету, две пачки которых лежат у него в карманах. Улыбаться почему-то перестал, наверное, опьянев, заподозрил, что я позарюсь на его золотой зуб.

– Какая? – спросил он, кивнув на грузчиц.

Я подождал, пока моя симпатия поднимется на судно.

– Эта.

Тханг вышел на крыло, крикнул что-то на вьетнамском языке. Женщина, поправляя на ходу соломенную шляпку, пошла к надстройке. Когда она поднялась к нам, стивидор произнес короткую фразу и показал глазами на меня. Грузчица улыбнулась. Улыбнулся и он. Наверное, решил, что теперь у меня появился более достойный объект для покушения, чем его зуб.

– Как долго она может оставаться у меня?

Тханг махнул рукой: мол, какие мелочи – сколько надо, столько и пользуйся.

– До утра, да? – произнес он.

– О'кей! – Я дружески похлопал его по плечу. – Завтра перед обедом заходи ко мне.

– О'кей – произнес и он.

Грузчицу звали Хоа. Вообще-то я редко пользуюсь услугами проституток, считаю их чем-то типа стоматологов наоборот: припечет – куда от них денешься? Как ни усердствовали северовьетнамцы, а отучить Хоа от самой древней профессии им не удалось, по крайней мере, выражение лица у нее было такое, будто сосет тягучую и очень вкусную конфету и ждет, что я дам вторую, и одновременно нахальное, алчное и настороженное, будто я в прошлый раз не рассчитался с ней и сегодня хочу получить на дурняк – типичное для проституток всех стран и, наверное, всех времен. Вблизи она выглядела старше и менее симпатичной. Ничего, в темноте все женщины красивы. По-русски она не понимала ни бельмеса, а английским владела на уровне курсанта мореходки – «дай, сколько стоит, не понимаю». Этих знаний хватило, чтобы догадалась, чего от нее хотят, кроме чисто профессиональных услуг.

От старшего механика я вернулся около полуночи. В каюте стоял запах стирального порошка, а на веревках, натянутых наискось из угла в угол, сушились шмотки, которые перед моим уходом к Деду лежали, сваленные в кучу, в душевой. Лучше было бы повесить их в сушилке, но какой-нибудь «доброжелатель» обязательно заложит, и пришьют эксплуатацию человека. Одно время была кампания по изгнанию из партии и, следовательно, из пароходства, если прокатишься на велорикше. На моторикше – пожалуйста, а вело – ручной труд. Скорее уж – ножной. Кстати, а какой труд у проституток? С моей стороны – хреновый, а с ее?..

Хоа слежала в кровати, укрывшись простыней до подбородка. Не поворачивая головы, лишь скосив и без того раскосые глаза, она с любопытством смотрела, как я раздеваюсь. Можно подумать, первый раз видит такое. Наверное, соскучилась по прежнему ремеслу. Ничего, сейчас припомнит. Я умею заставить выложиться на полную катушку.

Я сдернул с нее простыню. Смуглое худенькое тело было почти вровень с матрацем, казалось вырезанным из коричневого картона силуэтом, на который дети «надевают» вырезанные из бумаги наряды. Из-за этой худобы создавалось впечатление, что передо мной лежит девочка-подросток. Вот девочка провела ладонью по плоской груди, точно, стесняясь, прятала от меня, потом – по животу, добралась до лобка, похожего на комок застывшей черной пены, и прикрыла его от моего пристального взгляда. Несколько секунд ладонь пролежала неподвижно и вдруг легонько дернулась, будто снизу ее укололи, и поползла к груди. Следом, словно привязанные к ладони невидимыми нитками, поползли к животу колени и одновременно, совсем не по-девичьи, раздвинулись в стороны и словно выдавили из него остатки черной пены...