Мера прощения

– Помешаешь, – отвечаю серьезно.

– Ха-ха! – смеется повар. – Люблю людей, умеющих шутить!.. У меня вот какое дело...

Если бы сказал, что забеременел, я бы послушал, а все остальное...

– Я не шучу. Извини, но что-то у меня голова болит. Давай утром поговорим.

– А-а, голова – это да, у самого иногда... – Ершов торопливо прячет сигарету, будто боли у меня от табачного дыма. – Тогда я пойду?

– Иди, – разрешаю я. И не просто иди, а катись к чертовой матери!

Видимо, он рассказал остальным, поджидающим за дверью, что у меня голова болит, потому что больше никто на корму не вышел. Не появился и тот, кого я ждал. В час ночи я злой до безобразия, отправился к себе. По пути хотел заглянуть к Деду, принять сто грамм успокоительного, но старшего механика либо не было в каюте, либо спал, нагрузившись под завязку, – в каюте звонил телефон, но никто не поднимал трубку. Успокоила меня Рая. Она догадывается, зачем я по ночам торчу на корме, встречает так, словно вернулся из праведного боя.

28

В следующие два мои ночные дежурства на корме побывала большая часть экипажа. К сожалению, среди них не было второго помощника и Валентины. Она, правда, как-то, столкнувшись со мной в коридоре, хотела что-то спросить, но не решилась. А я ей не помог. Потом жалел об этом. А может, правильно сделал. Или второй помощник умнее меня, или не виновен. Почему-то я все больше начинал верить в последнее. Наверное, потому, что первое уязвляло мое самолюбие. Как бы там ни было, а ночные бдения я отменил, хотя все время не покидало чувство, что рыба подплыла к живцу, обнюхала и уплыла. Что-то я упустил – но что?

К разгадке меня подтолкнула, сама того не подозревая, буфетчица. Я лежал на диване, курил и размышлял, где прокололся. От дум уже болела голова – что называется, накаркал сам себе на корме. Телефонный звонок молотом шибанул по мозгам. От раздражения я не сразу поднял трубку.

Звонила Рая.

– Спишь?

– Нет, – ответил я, – о тебе думаю.

– Так я и поверила! – сказала она, но по голосу угадывалось, что поверила. – Ты пирог с вареньем хочешь? Нинка испекла и меня угостила – принести?

– Тащи! – радостно крикнул я.

Обрадовал меня, конечно же, не пирог. Я понял, на какую важную деталь не обращал раньше внимания. Телефонные звонки! Они раздавались в каюте помполита в ночь убийства, их я слышал в каюте Деда, когда возвращался с ночного дежурства. Потянул за эту ниточку – и сразу все стало на свои места. А ведь я правильно все просчитал: и почему убийцу перепутали с Володей – фигуры похожи, и как удалось обеспечить алиби – на вахте стоял, и мотив – шантажировали из-за женщины, и что преступник – скорпион, такой же, как я. Ошибся лишь в своем отношении к нему: нравился он мне, а не мешал. Осталось уточнить кое-что. Для этого мне надо поговорить с четвертым механиком, ведь это он звонил помполиту.

Говорят, можно понять характер человека по тому, как он ест. Четвертый механик ел, я бы сказал, рывками: торопливо проглотит несколько ложек, одновременно напихиваясь хлебом, а потом замрет, оглядит исподлобья, подозрительно, соседей по кают-компании – марш-бросок какой-то по стану противника, а не приятная прогулка по стране удовольствий. Проглотив две тарелки первого, второе и компот, заедая их непомерным количеством хлеба, он захватил оставшиеся куски из хлебницы с соседнего стола и, словно боялся, что их отберут, выскочил из кают-компании.

Догнал я его возле каюты. Поставив ногу на комингс, чтобы не захлопнули дверь перед носом, я сказал:

– Надо поговорить.

Четвертый механик впрыгнул в каюту и попытался закрыть дверь. Поняв, что не получится, выглянул в щель. Глаза у него были цвета тухлых яиц – зеленовато-коричневые и с мутными белками, точно соляркой их промывает, а чуб, нависающий на узкий лоб, казался неудачно приклеенной, старой мочалкой.

– Чего? – спросил четвертый, продолжая придавливать мою ногу.

– По-го-во-рить, – спокойно повторил я по слогам.

То ли разбивка на слоги, то ли спокойный тон убавили подозрительность механика. Отступив вглубь каюты, он открыл дверь ровно настолько, чтобы я мог протиснуться боком.

Чем-то его жилище напоминало стармеховское. Наверное, полумраком, но иллюминатор был не завешен, а закрыт на «броняшку» – что-то вроде металлической ставни, но изнутри помещения. Чистота и порядок были как у старой девы. Кровать застелена шерстяным одеялом (уверен, что хозяин спал под ним весь рейс), наискось через которое лежала сложенная узкой полосой простыня. Ни удивлюсь, если под кроватью окажутся валенки с подшитыми кожей задниками, а в рундуке – тулуп до пят. Стул в каюте был один, и на нем стоял на подставке чайник. Я убрал его на стол, подвинув немного пакеты с хлебом, печеньем, конфетами, сухой колбасой, и сел, не спросив разрешения.

– Присаживайтесь, – предложил я и хозяину. Чем бесцеремоннее ведешь себя с такими, как он, тем они послушнее и менее подозрительны, а любое проявление благожелательности принимают за данайский дар.

Четвертый механик растерянно посмотрел на стул, потом на кровать, достал с полки газету и постелил ее поверх одеяла. Это в кают-компании можно сидеть в грязной одежде, а в своей каюте...

– Докладывайте, почему вы по ночам звоните старшему механику?

– Кто вам сказал? – спросил он, зыркая на меня из-под узкого лба.

– О ваших звонках весь экипаж знает, – отрезаю я. – Докладывайте!

– Сосед! – бросает он и кивает головой на переборку, что за его спиной.

– Что – сосед?

– Мешает. Лягу спать, а он стук, стук! Или музыка. На полную громкость. Или эта, его шлюха...

– Дневальная? – уточняю я.

– Да. Стонет и кричит. А потом смеется или плачет. Или ругаются.

– Все ясно. Накажем, – подстроившись под его отрывистую речь, обещаю я. – В прошлом рейсе тоже мешали?

– Да.

– Помполиту докладывали?

– Да.

– Ну и?

– Он наказал. Тихо стало. Потом опять.

– Когда – потом? До убийства или после?

– Нет.

– Не понял. Так до или после?

– Нет.

Вот бестолочь! Такого только в разведчики брать: никто у него ничего не выведает.

– Давай по порядку, – перейдя на ты, говорю я. – Сначала они шумели. Потом Помпа сделал втык третьему механику, и шум прекратился, – да?

– Правильно.

– И в какой день возобновился?

– Ночью.

И тут меня осенило.

– В ту ночь, когда убили помполита?

– Да, – ответил четвертый механик и посмотрел на меня так, как я, наверное, смотрел на него пару минут назад.

Я не обиделся.

– И что... и какого рода был шум в ту ночь?

– Сильный.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и считаю до десяти. Затем до двадцати. Успокоившись, выдыхаю и задаю следующий вопрос:

– Она стонала и кричала?

– Нет.

– Смеялась?

– Нет.