Мерцание золота

— Но ведь это народное творчество! — возмутился я. — Оно иногда бывает матерным.

— Оно всегда матерное, — поправил меня издатель, — но печатать нельзя. Разврат подрастающего поколения. Слушай, не хочешь продать партию МАЗов?

— Большую? — по инерции поинтересовался я.

— Штук пятьдесят.

— Нет, — отказался я. — Я дружу со сказочниками, а не дальнобойщиками.

В середине девяностых не торговал только ленивый. А я, к сожалению, любил лентяйничать.

На заседании комиссии, на котором мне предстояло выступить, я увидел незнакомых людей.

— Кто такие? — спросил я Соколова, который всегда все знал.

— Художники, — ответил тот. — Новых учредителей премии подтягиваем.

Это были народный художник России Валентин Сидоров с товарищами. Бурлаком, кстати, выступал Лубков, тоже один из учредителей.

— Подтягиваете? — спросил я его.

— Хорошие люди, — кивнул он. — Художники вообще самые надежные из творцов.

— Почему?

— А у них на предательство нет времени. Малюют себе в мастерской, в свободное время пьют. Дохнуть некогда.

Я с уважением посмотрел на Юрия Николаевича. Ректоры знают то, о чем простые граждане не догадываются.

— Сам Сидоров, кстати, не пьет, — сказал Лубков.

— Как же он стал народным? — удивился я.

— Талант.

Да, таланту многое дозволено.

Я увидел, как Соколов с водителем потащили в комнату за сценой ящик водки.

— В наше время пили гораздо меньше, — сказал Викторов, поймав мой взгляд.

— Боялись? — спросил я.

— Некогда было, — поднял вверх указательный палец бывший главный редактор. — В любое время могли в ЦК вызвать.

— А там что?

— Либо разнос, либо выговор. Благодарность не объявляли.

— Себя не забывали наградить, — вмешался в наш разговор Просвирин, которого ввели в комиссию вместе со мной. — Писателей, правда, в ЦК уважали больше, чем остальных.

— Я у них был простой редактор, — вздохнул Викторов.

— Зато скольких вы напечатали: Распутин, Носов, Белов, Астафьев…

Просвирин не назвал себя. Вероятно, у него с Викторовым были какие-то свои счеты.

— Художникам мастерские давали, — сказал я. — Некоторые и жили в них.

— До сих пор живут, — махнул рукой Петр Кузьмич. — В квартире жена с внуками, а сам в мастерской. Удобно.

— Юрий Владимирович сегодня в хорошем настроении, — сказал Лубков.

— Предвкушает, — благодушно кивнул Просвирин. — На комиссию он без Алевтины приезжает.

Да, без Алевтины Кузьминичны Бочкарев чувствовал себя намного свободнее.

— И про премию уже все знают, — посмотрел на меня Петр Кузьмич. — Она лишней никогда не бывает. Помню, получил я Государственную…

Он замолчал.

— Да, не те сейчас премии, — сказал Викторов. — У меня, правда, и не было их. Одни выговоры.

— Петр Кузьмич, начинаем! — постучал ручкой по графину с водой Вепсов. — Итак, первый вопрос у нас о новом учредителе.

Все посмотрели на художников.

— Утверждаем, — басом сказал Просвирин.

Несмотря на крупные габариты, он был тонкий юморист. Комиссия расхохоталась.

Дальше все пошло с шутками-прибаутками, а мое выступление и вовсе приняли на ура. Юрий Владимирович согласился получить премию.

7

— Алесь, вы давно были в Польше? — спросила меня Лиля Звонцова на каком-то вечере в Доме литераторов.

— Давно, — сказал я.

— Не хотите поехать?

— Хочу.

Лиля несколько лет подряд проводила в Гданьске Дни русской литературы. Ехать туда надо было за свой счет, но меня это не остановило.

— И мы с Егором поедем, — сказала Алена. — Сыну давно пора побывать на писательской тусовке.

Егор уже был взрослый одиннадцатилетний парень, и ему действительно было полезно посмотреть на писателей в неформальной обстановке.

— Не лучшее вообще-то зрелище, — сказал я.

— Разберемся, — подвела черту Алена.

— А что я там буду делать? — спросил из своей комнаты Егор.

Даже играя на компьютере, он старался быть в курсе всего, что происходило в доме. Меньше других его интересовала комната бабушки, но это и понятно, все-таки семьдесят пять лет разницы.

— Слушать, — сказал я. — Не подслушивать, а именно слушать. Писатели иногда говорят здравые вещи.

— Только не твои друзья, — фыркнула Алена.

С некоторых пор она стала со мной спорить. Но это тоже понятно, двадцать лет вместе.

— Слушать — это скучно, — появился на пороге Егор. — Я даже на уроках не слушаю.

— Потому и отличник, — кивнул я. — Можешь конспектировать выступления.

— Ладно, я подумаю.

Егор ушел к себе.

— С конспектированием ты хорошо придумал, — шепнула жена.

— У ребенка должно быть дело, — сказал я. — Просто так он даже в Америку не поедет.

— Поеду, — донеслось из комнаты Егора. — В Америке можно многому научиться.

— Позвони Лиле и скажи, что едем втроем, — сказала Алена. — В конце июля там можно купаться.

Она не любила, когда начинались разговоры об Америке. Мне они тоже не нравились.

В конце июля я как-то отдыхал в Паланге. Иногда я окунался в свинцовые воды Балтики, но купанием назвать это было нельзя. Может быть, с развалом СССР изменился климат и вода там стала чуть теплее?

— Нет, — покачала головой Алена.

Она у меня была реалистка.

— Помню, лежим мы на пляже в Паланге, — вспомнил я, — слушаем радио, и вдруг поляки передают, что умер Высоцкий.

— С кем это ты лежал? — покосилась на меня жена.

— С Димой, — сказал я, — своим однокурсником. Захотели пивка попить в Прибалтике. А на обратном пути у нас самолет загорелся.

— Взаправду? — снова показался на пороге Егор.

— Ну, не совсем самолет, — пошел я на попятную. — Электропроводка в самолете. Но дыма был полный салон.

— В Гданьск мы тоже полетим на самолете? — внимательно посмотрел на меня сын.

— До Калининграда на поезде, — сказал я, — а оттуда автобусом.