Мэри Роуз

Войдя в приемную и опустившись на колени перед Генрихом VIII, Фенелла невольно вспомнила молодого статного короля, на которого смотрела в детстве, когда он стоял на украшенной трибуне при спуске на воду «Мэри Роуз». От высоких надежд того дня осталось так же мало, как и от великолепного правителя. Мужчина, сидевший перед ними в роскошном кресле, положив одну ногу на низенький стульчик, был похож на огромную, завернутую в бархат губку. Призыв Кранмера проявить сочувствие по отношению к нему был излишним; Фенелле показалось, что не испытывать сочувствия к этой развалине, смотревшей на нее слезящимися глазами, просто невозможно.

— Ну-ка, ну-ка, — голос жирного короля звучал по-девичьи нежно. — «День и ночь» — так называли мы при дворе вас и вашего приятеля, это придумала великая шлюха, перед которой вы встали на колени. Вы нас развлекали, вы казались неразлучными, как пара английских тисов. И, признаться, в вашей дружбе было что-то, что согревало сердце, что-то давно забытое, что живо только в преданиях. Братство. Один за другого. Мы никогда не думали, что ваш темный брат может оказаться бесстыдным обманщиком, который потянется к сестре своего друга и наставит рога своему благодетелю.

— Я тоже не считал это возможным, — произнес Сильвестр. — Но я прошу Ваше Величество смилостивиться над ним.

— Почему? — поинтересовался король. — Разве вы не так же обмануты, как и несчастный граф Рипонский и мы?

— Обманут, Ваше Величество. Однако же он был моим другом более тридцати лет. Я не могу зачеркнуть это. Я не хочу, чтобы он умер.

— И мы должны отпустить прелюбодея, потому что вы не хотите этого? — рявкнул король. — Только потому, что этот озабоченный подзаборный пес был вашим другом, мы должны лишить обманутого супруга удовлетворения при виде того, как будет покаран негодяй? Мы сами в своей боли не знаем иного утешения, нежели то, что эту сволочь Дерема выпотрошат живьем и будут мучить до тех пор, пока он не сможет даже взвизгнуть. Мы не хотим лишать этого утешения товарища по несчастью. Ваш черный брат знал, с чем он играет. Теперь он получит то, что заслуживает.

— Нет, — еле слышно произнес Сильвестр. — Чего бы он ни заслуживал, я этого не вынесу.

Только теперь, услышав покашливание, Фенелла заметила, что в комнате есть еще один человек. Роскошно одетый, с огненнорыжими волосами, он стоял, прислонившись к эркеру. На его губах играла усмешка.

— Как вы можете отказывать в столь трогательной просьбе, Ваше Величество? — поинтересовался он, взглянув сначала на них, а затем на короля. — Прошу простить меня, но та голова, о которой здесь идет речь, одна из немногих в этой стране, способных отличить каракку от плавучей кастрюли. Неужели оно того стоит? Из-за какой-то бабы?

— Разве мы позволили вам вмешаться, Том? — Король повернул голову. — Удалитесь, пока мы не забылись. Нас не удивляет, что для вас верность не священна.

Вновь усмехнувшись, мужчина поклонился и широким шагом вышел из комнаты. Король обернулся к Сильвестру и сказал:

— Наш деверь Сеймур, быть может, и разбирается в плотских утехах, но в любви не понимает ничего. А граф Рипонский любил вашу сестру. Так сильно, что до сих пор хочет, чтобы ее пощадили, — разве это не достаточная милость?

— Моя сестра не умеет любить, — пробормотал Сильвестр. — Не знаю почему. Может быть, это какой-то врожденный порок, как бывает с людьми, родившимися без ног. Но у Энтони его нет. Энтони мог любить с большим теплом и уважением, чем кто бы то ни было, прежде чем Роберт Маллах… — Хрипло вскрикнув, он оборвал свою речь — голос отказался служить ему.

Король не разрешал никому из них подняться, однако, судя по всему, архиепископ имел на это право.

— Без сомнения, сэр Энтони совершил тяжкий проступок, — заговорил он. — Но вы знаете его не первый год, Ваше Величество. У вас были причины доверить ему свои корабли, а от его необычайного дара вы ждали многого. И не в последнюю очередь вы считали его искренность благом.

— Искренность! — взревел король. — Человек, который катается в постели с женой своего благодетеля, искренен?

— Ваше Величество, — произнес Кранмер. — Если мне когда-либо и доводилось видеть человека, который бы раскаивался в содеянном, то это он. Он ни мгновения не пытался отрицать или просить милости. Вчера я провел не один час, прощупывая его, и не услышал от него ни единого дурного слова в адрес дамы или сэра Роберта. Он винит во всем только себя и в свою защиту не произносит ни слова.

— Неужели? Дерем и Калпепер пели себе такие дифирамбы, что можно подумать, будто они мальчики из хора, — прошипел король. — Что может быть отвратительнее, Томас? Человек, который не может держать ширинку завязанной, или тот, кто хнычет, как младенец, когда приходится платить по счетам?

— Поскольку я духовник, я не могу испытывать отвращение ни к кому из тех, кто сожалеет о том, что совершил грех, — увильнул Кранмер.

— А как мужчина? — вырвалось у короля. — Клянусь своей душой, я приказываю вам говорить как мужчина!

— Как мужчина, я не вижу в Энтони Флетчере ничего отвратительного, — ответил архиепископ, и Фенелла, услышав его голос, поняла, что от страха у него пересохло в горле. — Он совершил ошибку, которая совсем не в его духе, и причины он не раскрывает. Равно как и обстоятельства. Тем не менее я пришел к выводу, что спорный поступок был совершен четыре года тому назад и наверняка не потому, что этот человек не мог не развязывать ширинку.

— А почему же тогда?

— Как я уже говорил, сэр Энтони в совершенстве владеет искусством хранить молчание и не защищается, — ответил Кранмер. — Но я прошу позволения напомнить о том, что этот человек пять лет просидел в темнице без доказательств его вины и при этом был подвергнут мучительнейшим допросам.

— Без доказательств вины? — Король вцепился в подлокотники и приподнялся в кресле. — Нет дыма без огня! Или вы будете утверждать обратное?

— Если Вашему Величеству угодно будет довериться моему суждению как примаса вашей Церкви, я скажу, что у этого человека при себе четки и он не знает ни единой молитвы по-английски. Зато может прочесть наизусть настолько длинные фрагменты Святого Писания на латыни, что я чувствую себя посрамленным. Боюсь, что скорее в ереси можно обвинить меня, нежели его.

Того, что произошло позже, Фенелла совершенно не ожидала. Король расхохотался.

— Это не спасет вашего питомца, а наоборот, сломает ему шею! — воскликнул он. — Вы же еретик, милорд Кентерберийский, и об этом полгорода знает.

А затем вдруг снова посерьезнел.

— Значит, вы считаете, что этот парень безвинно провел в темнице пару лет. И что, это дает ему право так издеваться над другим мужчиной?

— Конечно же нет, Ваше Величество. Но другой мужчина — граф Рипонский.