Мёртвая зыбь

“Работник Метростоя” подошел к сидящему за столом Званцеву и, вдвое согнувшись, шепнул:

— Передайте ему, что я застрелюсь в Москве, и кровь моя останется на его совести.

— До Москвы еще много воды останется у нас за кормой, — ответил Званцев.

Туристы обедали, а синьора Лоренцо Марья Ивановна и Антонио, разыгрывающий роль радушного хозяина, разносили блюда. Гости от души смеялись неистощимым шуткам “невозвращенца”.

Катер ждал пассажиров “Победы”. Они были крайне удивлены, увидев встречающего их на судне у трапа Антонио Спадавеккиа, а он, сощурясь, отчего начинал походить на Мао Дзедуна, чем гордился, громко приносил извинения за разыгранный на Капри спектакль, добавляя:

— Римские императоры любили театр, а Нерон, умирая, воскликнул “Какой актер погибает!”

Но история с розыгрышем на этом не закончилась.

Когда “Победа” покинула Аппенинский полуостров и Везувий скрылся за горизонтом, Антонио, улучив момент во время общего обеда, выступил с примечательной речью перед ними. Он раздобыл колокольчик, и его звонок привлек к себе общее внимание:

— Дорогие друзья! Я пошутил над вами и боюсь теперь “страшной мести по Гоголю”. Какая она была на самом деле, я вам сейчас расскажу. Случилось это с “королем розыгрыша”, моим учителем по этой части, замечательным композитором, которого все вы знаете, с Никитой Богословским. Зло подшутив над своими собутыльниками, он погорел, как Герман в игорном доме с пиковой дамой. Они бессовестно напоили его до полной потери сознания, и в состоянии чурки не только доставили в аэропорт, но и долетели с ним до Киева. Там бесчувственное тело довезли до памятника Богдану Хмельницкому и водрузили на пьедестал, очистив его карманы. Не оставили ему, черти, ни денег, ни документов. К утру, когда шутников и след простыл, чурка, словно сделанная папой Карлом очухалась и стала Никитой Богословским. Он-то знал это, но как убедить прохожих, что он не бродяга, у которого нет ни копейки, ни документов, неизвестно где проснувшегося? И тут он узнал бронзового всадника на коне — Богдана Хмельницкого. Киев! Другая республика. Как он сюда попал? Не только документов и ломанного гроша, даже шляпы ему, черти, не оставили. Но он мудро решил: “Ладно, брюки не сняли!” Делать нечего, придется доказывать, что он Никита Богословский и на обратный билет денег собрать. Пошел разыскивать ресторан, где лабухи на рояле вечерами играют. На беду еще милиционер с национальным уклоном к нему привязался и по украинской моде допрашивает: “Кто таков и почему без шапки?” Отпустил, когда ему Никита спел про темную ночь и про степь. Все-таки украинцы музыкальный народ! Нашел он ресторанчик, правда, без рояля, но хоть с расстроенным, но с пианино. Утро было раннее, посетителей мало. Еле толстого администратора с запорожскими усами уговорил позволить ему за инструмент сесть и тарелку для подаяния одолжить. Стал он самые любимые свои песни петь под собственный аккомпанемент. Но доход был мизерный. На паперти больше соберешь. И тут появился милиционер с национальным уклоном вместе с усатым Запорожцем за Дунаем, который письмо турецкому султану писал. А оказался он секретарем Украинского союза композиторов. Его милиционер отыскал, а он Никиту сразу узнал и по песням, и по облику. И купили киевские композиторы ему билет до Москвы и на дорогу мелочь дали, чтобы опять не упился. Я эту байку рассказал, потому что не хочу испытать на себе что-нибудь подобное, а потому решил искупить перед вами свою вину и приглашаю желающих в гостиную, где рояль стоит, прослушать мою оперу “Овод” в авторском исполнении.

Гостиная с роялем набилась людьми до отказу. Сидеть было уже не на чем, кто стоял, а кто уселся на пол, моряки сказали бы, на палубу.

Антонио запел своим сипловатым голосом, виртуозно воспроизводя оркестровую партию на рояле. И как это ни странно, это исполнение производило на слушателей неизгладимое впечатление.

— Перед круизом я специально прочитала роман Войнич “Овод”, — говорила эстрадная артистка Савва, — и теперь, слушая композитора, я вижу живых людей, я переживаю и чувствую вместе с ними, и содрогаюсь от драматического накала. Кем надо быть, чтобы написать такую музыку, прочувствовать сердцем все трагические коллизии оперы?

— Да, глубина омутная, — согласился с женой Борис Ефимов, художник. — А мы его, по наивности, считали только балагуром. А он землю роет и сокровища достает.

— Не только достает, но и щедро дарит их нам с вами, — заметила писательница Мария Павловна Прилежаева.

— А я не могла слезы удержать. И нисколько не стыжусь, — добавила красивая туристка Тамара Янковская, архитектор, автор памятника советским воинам в Дальнем.

— И у меня совершенно так, — подхватила переводчица Евгения Калашникова.

Все эти реплики радостно слушал Званцев и после оперного моноспектакля прошелся с Антонио по палубе.

В небе светили звезды. Море было тихим, как озеро.

— Можешь считать, Тоня, что ты покорил участников круиза. Ты тронул их за сердце.

— У меня у самого сердце прыгает как белка в клетке.

Глава пятая. Пламенный Сирано

Хочу сраженным быть не сталью,

А приоткрытою вуалью. Сирано де Бержерак

Страна римских императоров, Спартака и Овода осталась позади. Остались на дне фонтанных бассейнов серебряные монеты брошенные, в знак желания вернуться. Исчез из виду коварный Везувий.

Простор Средиземного моря заканчивался у Гибралтарского пролива, ключи от которого с давних пор захвачены Англией.

Теплоход “Победа” свободно проходит через него. Справа на скалистом утесе английская крепость Гибралтар с контролирующей пролив артиллерией.

Слева Африка, с манящей к себе экзотикой, египетскими пирамидами и тропической природой, лесами и саваннами, горами и величайшими водопадами.

Корабль огибает Пиренейский полуостров с Испанией и Португалией и входит в Ла-Манш. Остановка во французском порту Гавр. Отсюда туристы экспрессом отправятся в Париж.

Званцев с интересом приглядывался к железной дороге, поезда по ней мчатся со скорость 120 километров в час, причем в вагоне эта бешеная скорость ничем не дает себя знать, только телеграфные столбы торопливо мелькают в окне.

“Все-таки в Европе есть чему поучиться” приходит к выводу Званцев-инженер.

В Париже у Лифшица оказались родственники. Они встретили его на вокзале сан-Лазар и увезли к себе ночевать. Антонио забрали к себе музыканты, полные надежд, что одна из его опер будет поставлена в Гранд-опера. И Званцеву в напарники достался инженер Аджубей, брат знаменитого журналиста и редактора “Известий” Аджубея.

Он с гордостью сказал о нем Званцеву:

— Брат поднял тираж газеты с 18 000 до 2 000 000 экземпляров и создал приложение к “Известиям”, “Неделю”, сразу ставшей популярной.

Их поселили в номере отнюдь не первоклассной гостиницы, где номера разделялись звукопроницаемыми перегородками. Туристы убедились в этом в первую же ночь, когда им выдан был из соседнего номера эротический концерт.

Сначала возгласами “Нет, нет! Никогда!” имитировалось целомудренное сопротивление, которое сменилось женскими стонами, звериным рычанием и задыхающимися требованием “Еще! Еще!”

— Теперь я понял, что мы во Франции и попали в Дом свиданий, — заключил Аджубей.

Утром туристы собрались из разных гостиниц в ресторане, где заказан был на всех завтрак.

Туристы разбились на мелкие группы, отправившиеся по музеям или в прогулку по городу.

У Званцева в Париже были дела. Надо было посетить редакцию газеты “Юманите”, где из номера в номер фельетонами, как когда-то романы Дюма, печатался “Пылающий остров”.

Званцева вызвались сопровождать Владимир Лифшиц и переводчица с французского Евгения Калашникова. В редакции их принял издатель “Юманите” товарищ Фажон.

— Я очень рад видеть в редакции Юманите советских людей и в их числе автора романа “Иль де фе”. Мы публиковали его, как острое идеологическое оружие, направленное против империалистических войн, развязываемых в угоду крупного капитала. Великий французский писатель Виктор Гюго писал, что “Мир — это добродетель цивилизации. Война — ее преступление”. Ваш роман, товарищ Званцев, показывает это и ярко, и увлекательно, и я позволю себе распить с вами по этому поводу бутылку французского шампанского.

И Фажон пошел к шкафу, вынул из него бутылку, достал с полки четыре фужера для себя и гостей и, заправски, сняв с горлышка проволочную оплетку, пустил пробку в потолок, наполняя фужеры рвущимся наружу шипучим вином.

— За мир! И за призыв к нему автора романа “Иль де фе”

Все выпили, правда, верный себе Званцев только пригубил. Фужеры наполнились вновь.

— За Париж! — провозгласил теперь Званцев.

— За социалистический Париж, — поправил Фажон.

Бутылка была осушена.