Мертвецы тоже люди
Шрифт:
– Разве Марья не сама бросила первого мужа?
– Да в том-то и дело, что не она его бросила, а он её выгнал. Марья мне призналась.
– А за что выгнал?
– Так она не говорит! Вай ме, вай ме! Может, тебе скажет? Старый хрыч ни копейки нашей девочке не дал при разводе. Это при его-то богатстве!
– Откуда ты знаешь?
– Марья рассказала.
– Давно они развелись?
– Десять лет назад… а бедняжка всё забыть не может старого хрыча…
– Я на свадьбе Марьи пятнадцать лет назад не была и «старого хрыча» никогда не видела,
Тётя горестно вздохнула:
– Это ракурс такой. Видела бы ты его в жизни – настоящее страшилище.
– Десять лет назад развелись? А вернулась сестра только год назад. Чем она всё это время занималась?
Я оглянулась на Марью. Сестра вымученно улыбнулась. Цвет лица из нежно-салатового превратился в зелёный, так что теперь и водяной без лишних разговоров принял бы кузину за близкую родственницу. Она резко остановилась, открыла рот, будто подавилась, и неожиданно… громко рыгнула.
Родственники не удивились странной выходке, а я – так просто остолбенела, но заметила, что цвет лица сестры в ту же секунду вернулся к обычному, безупречно-белоснежному.
– И давно это с ней? – шепнула я тёте.
– Как вернулась от своего старика.
– Может, она… э-э-э… в положении?
– К сожалению, нет, – тётя поджала губы и тяжело вздохнула.
– А какие у Марьи отношения с новым мужем?
– Прекрасные. Живут душа в душу… у нас в мансарде уже полгода. Не хочет Марья от нас уезжать. У мужа – хоромы, а ей не нравятся. Зять сейчас в отъезде, в Италии на биологическом конгрессе.
– Муж Марьи биолог? Я не знала.
– Нет… вовсе нет. Он ищет какой-то редкий лекарственный препарат. Я писала тебе об этом, дорогая… ещё полгода назад.
Я вертела головой, рассматривая знакомые улицы. Город, как больной, переживший тяжёлую болезнь, но уже поверивший в выздоровление, слабо шевелился в зелёной долине. На улицах горный воздух смешивался с печным дымом – везде в домах топили дровами.
Солнце зашло за большую сланцевую тучу, и лица встречных прохожих, спешивших к вокзалу, сразу погасли, растеряли солнечный свет; загар из нежного бронзового превратился в угрюмый, аспидный.
Река, сверкавшая белым серебром в разрывах набережной, тоже погасла, и город наполнился контрастами синего и чёрного. Даже свежая молоденькая листва деревьев в глубине у стволов приняла насыщенный аспидный цвет.
«Будто в прошлый век попала! Ни электричества! Ни горячей воды! А люди! Люди!!!»
Людей было мало – воскресенье, – все спят в ранний час.
На торце здания напротив висел большой плакат с изображением Буша-младшего. Американец смотрел отрешённо, скалясь прекрасной вставной челюстью. Именно она вызывала чувство брезгливости. Вставные великолепные зубы не спасали ни от «гусиных лапок» у глаз, ни от глубоких поперечных морщин, ни от обвисшей шеи, ни от надвигающейся старости…
– Что это? – отвлеклась я от семейных новостей.
Тётя повернулась ко мне. На шею легла фиолетовая тень, яркая помада-индиго выделялась чётким росчерком между позеленевшими щеками.
Но вот вышло солнце: зажгло жёлтым деревья на набережной; горы открыли небу секрет синевы, а лица людей вновь потеплели, посветлели, ожили; река заблестела, переливаясь из оранжевого в жёлтый и салатовый, будто духу великого Гогена захотелось написать «День божества» не на холсте, а на воде.
Тётя зыркнула на плакат из-под тёмных бровей:
– Власти переименовали Мелаанскую в улицу имени… сама видишь кого.
– А Буш разве умер? – удивилась я.
– Умер? Да что ему сделается? Наш главный грызун получил от него триста миллионов на борьбу с бедностью, вот и выслуживается.
– Тише! – зашипел за спиной дядя Хорсови. – Что ты так громко кричишь, Макоша? Прохожие оборачиваются, говори по-грузински!
– Я тридцать лет здесь живу, а всё «тише, тише»! Что хочу, то и говорю – никому до меня дела нет, хочу на русском говорю, хочу на грузинском! – Тётя крепко прижала к себе мою руку, будто боялась, что сбегу.
Некоторое время шли молча, но вскоре тётя Макоша вновь улыбнулась:
– Вот и пришли! Идёмте скорее к причалу!
Глава 4
У крошечного, нагретого солнцем причала пахло тиной и подгнившими досками. Лодка дяди Хорса, пришвартованная у самого края, плавно покачивалась на спокойной реке. Звенели как колокольчики снасти на соседних яхтах.
Причальчик дрогнул под уверенной поступью двух дюжин ног, и тут же вода булькнула и запуталась в зелёных водорослях у опор, качнулись, будто поздоровались, яхты, громче звеня снастями.
Я споткнулась от неожиданности: на бело-синем корпусе крупными буквами в старорусском стиле было выведено: «Василиса». На спасательном круге с чёрным якорем – та же надпись.
В честь меня, значит.
– Нравится, дочка? – Дядя ловко навёл и перекинул мостки. – Добро пожаловать, благодетельница наша, берегинюшка! Я бы в твою честь звезду назвал!
Я бормотала слова благодарности и отшучивалась, а дети толпились рядом и рассматривали меня, как оживший памятник.
Дядя нежно погладил свежеокрашенный борт катера:
– Прежний хозяин дёшево продал мне лодку. Назвал её «Зефир» и жаловался, что всегда с ней были проблемы. А я ему говорю: «Кто же, мил человек, катерок мужским именем называет? Это же не крейсер или линкор. Испокон веков принято у морских людей называть малые суда женскими именами! Вот она у тебя и не плывёт дальше берега!»
И правда, как засмолили, зашпаклевали и покрасили мы нашу лодочку, да имя новое на борту вывели, помолодела она, как будто вторую жизнь проживает. А строили её между тем из леса, что рос здесь по берегам ещё тридцать лет назад. Так что Кура её, родимую, как пёрышко несёт.
«Нынешний корабль – стоял он некогда косматым лесом…» – вспомнились древние стихи.
Все забрались в лодку, и мы поплыли по течению, пересекая Куру по диагонали. Плыть было – совсем ничего.
Наш дом, каменный, старинный, времён Николая I, сбережённый временем, главным образом благодаря высокому своду подвала, защищавшему первый этаж от сырости и плесени, стоял на всхолмлении в Старом городе у подножия Нарикалу близко к набережной, скрытый от любопытных глаз раскидистым платаном. Тётя называла платан «наш кондиционер». Его густая тень действительно спасала в жару южные комнаты от перегрева.