Мертвее мертвого

Пантор смотрел на учителя, слушал, как тот беседует с Винсентом, и ловил себя на мысли, что с Мессером что-то не так. Прежде лорд мог быть строгим и грозным, если ученик допускал оплошность, мог быть доброжелательным, порой казался занудным, но всегда, абсолютно всегда, Пантор чувствовал какую-то близость с учителем. А теперь она как будто исчезла. Появилась холодная деловая хватка, расчет. Мессер интересовался его приключениями, но сам Пантор, казалось, вовсе не интересовал учителя.

Уже стемнело, когда лорд, наконец, закончил расспросы. Он притянул к себе книгу, собрался было встать из-за стола, но словно бы вспомнил:

– Для вас приготовили комнаты в восточном крыле. Располагайтесь. У меня будет к тебе еще один разговор, мой мальчик. Но это надолго, так что побеседуем позже. Завтра или на днях. Я дам распоряжения, пока вы мои гости, вы получите все, что вам нужно.

– Прямо-таки все? – оживился Винсент, и глаза у рыжего загорелись тем блеском, который возникал всякий раз, когда этот обалдуй думал о женщинах и выпивке.

– Спасибо, – поспешно кивнул Пантор, пресекая дискуссию. – А как поживают ваши друзья, учитель?

– Из прежних соратников со мной остался только Деррек, – мягко произнес Мессер. – И ты, я надеюсь.

– А как дела у Винни?

На мгновение Мессер помедлил с ответом, а может, это только показалось.

– Винни отшельничает, мой мальчик, – вкрадчиво произнес лорд.

3

Боли не было. Мертвые не чувствуют боль, разве что где-то в закоулках сознания возникнет память о ней. Вот эта память и тревожила Винни временами. Его повесили на одиноком дереве вдалеке от дорог и торговых путей, связали так, чтобы не смог выбраться. Заткнули рот кляпом, чтобы не позвал на помощь, плотно завязали глаза. Ему оставалось висеть в темноте, наедине со своими мыслями, медленно разлагаясь и ожидая, когда его плоть превратится в прах, либо когда сгниет веревка, а тело упадет на землю и продолжит тлеть под деревом, срастаясь с этой землей.

Сквозь плотную повязку на глазах Винни не видел, как день сменяется ночью, он вовсе не чувствовал света, время остановилось, превратившись в тягучую бесконечную массу. И в этой непроглядной бесконечности вяло ворочались мысли и воспоминания. Иногда из глубин памяти приходил Мессер. Лорд таращил на него пустые глазницы, и голос его звучал тихо и вкрадчиво:

«Сейчас ты ударишь меня. Сильно, чтобы я упал. Потом сядешь в седло и поскачешь так быстро, как только сможешь. Тебя не догонят. Не смогут догнать».

Тогда Винни лишь спросил в ответ: «Зачем?» Он понимал, что его ждет, и не собирался сдавать позиций. Он был уверен, что готов ко всему. Во всяком случае, тогда ему так казалось. Теперь, провисев невесть сколько времени на дереве, он не мог спокойно ответить лорду этим простым в одно слово вопросом. Плоть его иссушало солнце, поливали дожди, клевали птицы. Он не видел, что осталось от его тела, не чувствовал ни жары, ни холода, ни твердых вороньих клювов, но всегда знал, когда его терзают пернатые или хлещет гроза.

Поначалу он полагал, что глаза ему завязали, чтобы довести до безумия. Но когда птицы прилетели в третий раз, Винни подумал, не будь повязки, он уже остался бы без глаз. И не на время, а навсегда. Выходило, что Мессер, отдавая жестокий приказ, думал о его будущем, знал, что это будущее есть?

«Просто беги», – сказал тогда Мессер.

«Я не побегу. Бежит тот, кто боится. Я не боюсь», – ответил с улыбкой Винни.

Теперь, после вечности, проведенной в темноте наедине с мыслями и памятью, он не стал бы улыбаться. Он знал, что не был к этому готов. В той ситуации, прежде, он, быть может, толкнул бы лорда, так, чтоб тот грохнулся на землю, прыгнул бы в седло и гнал бы коня прочь что есть сил. Вот только теперь это было невозможно.

Сперва Винни думал о том, что происходит в мире. Пошел ли Витано под руководством Мессера на правительственные города? Ограничился ли карательный рейд лорда одной уничтоженной деревней или были другие? Винни думал о том, что будет делать, если освободится, размышлял, как предотвратить большое кровопролитие. Иногда думал о Мессере: как самый добрый, самый человечный из всех, кого он знал, мог отдать самый бесчеловечный приказ? Как мог отдать такой приказ тот, кто его – Винни – научил быть человеком?

Со временем эти размышления отошли на второй план, а после исчезли вовсе. Винни все меньше заботили политические и уж тем более философские категории. Он не думал обо всем человечестве, а больше думал о себе.

Зачем Мессер не убил его? Быть может, лорд рассчитывал, что его освободят? Но почему тогда просто не прислал человека, который это сделал бы? Или лорд рассчитывал, что кто-то все равно пройдет мимо? Но почему никого нет? Не бывает так, чтобы совсем никого не было.

И почему его не нашла Нана? Она находила его всегда. Или люди Мессера сделали что-то и с ней?

«Я не побегу», – сказал он лорду.

Тогда это было так просто сказать.

Тягучее бесконечное неопределимое время застыло, как смола, а он сам застыл в нем как муха в янтаре. Только залипшие в смоле умирают, а он зачем-то продолжал жить. Кроме того, насекомые лишены возможности думать, а он…

Винни сходил с ума. Иногда начинал дергаться, раскачиваться, он был бы рад отломить сук, оборвать веревку, разорвать собственное тело, лишь бы произошло хоть что-то. Но сук лишь поскрипывал, веревка сохраняла прочность и плоть его, вероятно, тоже была крепче, чем намерение разорваться на части.

Понимая тщетность попыток, Винни успокаивался. Но ощущение собственного бессилия доводило до отчаяния, а в отчаянии он снова и снова начинал извиваться и рваться из всех сухожилий.

Постепенно связных мыслей в голове становилось все меньше, а злого отчаяния все больше. Винни молил высшие силы, чтобы они послали ему смерть, но безумие, изводящее разум, и птицы, терзающие тело, оказались не смертельными, и бесконечные муки продолжались.

Он молился и сыпал проклятия. Он готов был поверить в провидение и во всех богов, каких когда-либо знало человечество, и даже в тех, каких никто и никогда не знал, лишь бы они послали ему избавление. Но избавление не приходило, убивая в нем веру. Тогда он проклинал все придуманные и непридуманные высшие силы, всех придумавших эти силы людей, а заодно и себя за простоверие. А после, когда силы заканчивались и злость отступала, приходило раскаяние, и он снова принимался молиться. С тем же результатом.

Провидение сжалилось тогда, когда Винни этого не ждал. Сквозь поток мыслей и воспоминаний из невидимого внешнего мира прорвался почти забытый звук шагов. Сперва он подумал, что звук ему лишь кажется, что это злая игра свихнувшегося воображения, но шаги приближались, делались громче, и Винни поверил в их реальность.

Кажется, их было двое. Один шагал тяжело, размеренно, поступь второго была легкой, шуршащей, едва слышной. Воображение рисовало первого могучим громилой, возможно мертвяком: в его шагах было что-то грубовато-неряшливое, и он совершенно точно не таился. Что до второго, то он с одинаковой вероятностью мог быть ребенком, женщиной, стариком или каким-нибудь следопытом, у которого в крови смотреть за тем, куда ступает нога.