Мертвым не понять

– А где все это время был он?

– А бес его знает. Я думал занять у него денег, у меня же нет твоих богатых бабушек, регулярно помирающих, оставляя любимой внученьке горы злата! Дома его не оказалось, вот я и заглянул в издательство «Гомункул», узнать адресок его отца. Там шустрый такой уродец сразу раскололся.

– Так это была квартира его отца? Слава богу, я-то уже подумала…

– Никакого не отца, а его самого! Я же тебе объяснял про отражения, двойственность…

– Здесь целая тройственность… Из его рассказов я поняла, что Славу интересуют проблемы несоответствия внутреннего и внешнего и проблема потери какой– то части своей личности. Например, солдат, лишенный ноги, помнишь?

– А как же. Когда я читал «Историю одного похода», я даже подумал, что, разбрызгай он половину мозгов, огорчение было бы куда меньше, маршировал бы себе и маршировал… Ать-два, ать-два… Но Владислав всегда отнимал самое ценное! Надо же, чтобы судьба в конце концов так и распорядилась! И он своей смертью лишил тебя самого дорогого, что только у тебя и было! Ведь умри я…

– Не надо, – Я обняла Паву.

– Судьба! Ничего тут, сестренка, не попишешь – судьба!

– Может быть и не судьба!

К обеду я поехала на квартиру к Белкиной; конечно, из одной только вежливости следовало подгадать, когда хозяйка будет дома. Она тоже, ясное дело, ждала меня после спектакля, но мне почему-то всегда становилось как-то не по себе, когда лучший друг начинает вдруг выделывать такие фортели. Я даже не знала, чего в этот момент мне на самом деле хотелось больше – чтобы Слава оказался жив, но был бы повинен во всех этих гадостях, а главное, в предательстве, или чтобы он умер и предоставил таким образом мне сделаться убийцей. Так или иначе, а я не позволю кому бы то ни было вытирать об меня ноги!

Я вооружилась газовым пистолетом, к сожалению, совсем не похожим на настоящий, и, уже уходя, обнаружила подаренный в самый первый день моего праведного гнева Павой кастет, который прикрывал когтистой пластиной не только основание пальцев, но и обхватывал черными кожаными ремешками руку до самого запястья, где замыкался браслетом на пружинке. Я быстро надела его на правую руку, но тут что-то противно лязгнуло и поломавшаяся пружина впилась мне в кожу. На крик прибежал из кухни Пава и довольно-таки быстро вызволил меня, но рука продолжала болеть, а на запястье отпечаталась красная вмятина и там, где кожа оказалась защемлена, виднелся кровоподтек.

– Говорят, что бог карает людей, шлепая их по тому месту, которым они грешат, – глубокомысленно заметил он. – Должно быть, ты, куколка, написала немало в своей жизни такого, в чем еще захочется раскаяться.

– Не больше, чем ты? – огрызнулась я и потащилась на кухню за льдом.

– Как сказать, как сказать… фальшивомонетчиков, например, на Руси казнили так – расплавляли найденные у них непотребные деньги и в глотки им и вливали! Вот. А я – будь я королем – повелел бы писателю, который своим творчеством привлек беду или использует страдание других себе на пользу – руки отрубать.

– О чем это ты?! Что я такого написала?! Тоже мне – святая инквизиция! И потом, если…

– Да я так… к слову… – Зерцалов отошел к окну, мне показалось, что он дрожит. Я приблизилась и, заглянув Паве в лицо, увидела, что он сосредоточенно обкусывает ногти на правой руке.

– Что это на тебя нашло такое?

Он повернулся. Можно было поклясться, что в глазах этого непостижимого человека (да, еще одного непостижимого) стоят слезы. Я обняла его за плечи, и тут он громко, заливисто расхохотался. Тело Павла раскачивалось при этом из стороны в сторону, так словно он размашисто разбрызгивал себя по всей комнате. Меня отшатнуло, и тут же я, не помня уже ничего, бросилась к Паве и обняла его крепко-крепко… я думаю, что вскоре он почувствовал боль, во всяком случае, я хотела хотя бы таким образом вернуть его к реальности, потому что смех вдруг прекратился и мой принц осел на пол с каким-то долгим, жалобным стоном и затих наконец, положив свою красивую голову мне на плечо.

– Ты будешь убивать? – спросил он куда-то в пустоту прихожей так, словно меня уже и не было. А может, как раз в этот момент для него, для Павы, я переставала существовать. Тогда я могла отказаться от чего угодно, Павел – принц из сказки – из чужой, не из моей сказки, смотрел сквозь меня… – А ты думаешь, легко убивать? Не книжных героев, не в мечтах? Никакое айкидо тебе не поможет! Потому что ты Диана-Венера и не убийца! Так же, как и я! Ты не можешь! Вот в чем дело! Ты другая… и я другой… Тебя просто обидели больно, но ведь не в первый же раз…

От этих слов я вдруг почувствовала себя маленькой и беспомощной… пол был холоден, и по спине побежали мурашки.

– …И потом… может, ты думаешь, что от этого приключения с пистолетами у тебя поднаберется материала для следующей книги?.. Да ничего ты не наберешь – только душу свою испоганишь. Слышишь, богиня любви? Ничего ты после этого уже не напишешь! Я же тебя знаю. – Он обнял меня за плечи и, притянув за длинные кисти шаль со стола, накрыл ею мне лицо, как мертвой. – Обидели – плюнь! В тебе же столько силы! Ух! Знаешь, как в Китае или Японии… я их всегда путаю – живет себе художник – рисует цветы сливы и небольшие облака, сделается мастером, а потом… исчезнет.

– Умрет? – из-под шали спросила я.

– Умрет. А в другой провинции появится другой художник. Живет себе… хижины и реки рисует, дворцы, гейш и самураев… Да, это в Японии было… становится известным на всю поднебесную. А потом исчезает. А потомки спустя века криком исходят, пять-шесть известнейших мастеров, основателей школ жили в одно время – а на поверку это все один наработал. Мой совет тебе, красавица: обидели – утрись и занимайся своим делом, опять обидели…

– Так и захлебнуться можно! – Я встала и пошла одеваться.

– Ну, а если эта актрисуля как раз и ни при чем?! – крикнул он мне уже вдогонку.

– Посмотрим. – Я пожала плечами. Можно было, конечно, рассказать о том, что Шоршона жив… но зачем? Да и какое это теперь имеет значение? Так и не повернувшись к Зерцалову, я открыла дверь и, спрятав руки в карманы, юркнула на лестницу. За спиной раздались торопливые шаги. Пава, видимо, хотел что-то крикнуть вдогонку, но передумал и, остановившись, провожал меня глазами до низа.

– …Иди домой. Простудишься, – сказала я как только могла мягко. К горлу подкатили слезы. Еще одно слово, только одно слово… Пусть он окликнет меня, пусть… И я брошу все это и никуда уже не пойду! Пава прав – никакая я не убийца, не мстительница, не героиня. Я просто женщина… Мысли роились дикими пчелами, грозя искусать, изорвать непокорную… «И честно ли я поступаю с ним, не рассказывая, что мне известно о Владиславе – ведь если я сейчас не вернусь – сам Павел рискует оказаться следующей жертвой». Я представила себе нежного, немного мнительного мальчика, подобно мне сейчас загнанного в угол, и решила раз и навсегда – нет, этому не бывать! И я сделаю сегодня все, что только будет от меня зависеть, все. Но больше никто и никогда уже не станет вытирать об меня ноги!

Наверное, за год до смерти учитель в тайне от ребят сделал мне подарок (пока не буду говорить, какой), потому что я всегда ходила в любимицах, и еще потому что вещь эта была не только сумасшедше дорогой, но и являлась неким символом, тайным талисманом, олицетворяющим всю ту власть и судьбоносность Великого Гуру, которые он имел над нами.

Сама я никогда не рвалась ни в учителя, ни в пастыри, но в трудные времена исправно носила его с собой, прося у судьбы сил и защиты. С момента исчезновения Шоршоны талисман был неотлучно на дне моей сумки.