Мещане
Шрифт:
– Вы вчера это изволили говорить!
– произнес вежливо молодой человек.
– Ах да, вчера - другое дело; но сегодня со мной несчастье случилось страшное, ужасное!
– Какое?
– спросил молодой человек с заметным участием.
– После скажу!
– отвечала скороговоркой Мерова.
Молодой человек постоял еще несколько времени около решетки.
– А Ефим Федорович?
– спросил он.
– Он уехал в Петербург!
– отвечала Мерова.
Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто
– пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему:
– Вы куда теперь?
– В Петергоф иду пешком!
– отвечал ей молодой человек с доброй улыбкой, и Мерова долго-долго следила за ним, пока он совсем не скрылся из виду. Все эти мелочи породили много мыслей в проницательном уме Бегушева.
– Кто этот молодой человек?
– спросил он.
– Это Мильшинский, он служит у Ефима Федоровича, - отвечала небрежно Елизавета Николаевна; потом, помолчав, присовокупила несколько нерешительным голосом: - Александр Иванович, вы не рассердитесь на меня, если я вас спрошу, как вы расстались с Домной Осиповной?
– В каком смысле вы хотите знать, как я с ней расстался?
– спросил тот.
– В таком, что много она плакала?
– Не знаю, я ее потом не видал.
– И объяснения между вами никакого не было?
– Никакого.
– Это, впрочем, лучше!
– произнесла Мерова и взяла себя за голову. Что тут объясняться? Зачем?
Бегушев молчал.
– А вы ее очень любили?
– продолжала она.
– Любил!
– Может быть, и теперь ее любите?
– Не знаю!
– отвечал Бегушев.
– Но тогда для чего же вы ее покинули? Она вас любила, вы ее любили, из-за чего все это произошло?
– Из-за многого!
– сказал Бегушев, не хотевший Елизавете Николаевне объяснять поводы к разлуке с Домной Осиповной и полагавший, что она не поймет их.
– Домна Осиповна больна была очень после того и писала мне отчаянное письмо, где она называла ваш поступок бесчеловечным; я тоже согласна с ней, - вот другое дело, если бы вы не любили ее!..
– заключила или, лучше сказать, как-то оборвала свои слова Мерова.
– Госпожа Олухова и до сих пор больна?
– спросил протяжно Бегушев.
– О, нет...
– воскликнула Мерова, - теперь она совершенно здорова и весела. Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась: живет в одном доме с ним, у него нет никаких привязанностей... она заправляет всеми его делами... разъезжает с ним по городу в щегольской коляске... Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот... Каждую неделю у них обеды и балы!
Склад губ Бегушева при этом рассказе выразил чувство гадливости.
– И папа еще сказывал (у него обыкновенно ничего не сорвется с глазу), - продолжала Мерова, - что за Домной Осиповной доктор ее очень ухаживает.
– Перехватов?
– спросил Бегушев.
– Да... Красавец московский, херувим с вербы, - разве тут что-нибудь не произойдет ли?
– проговорила
Начав разговаривать о приятельнице, она, кажется, совсем позабыла об отце.
Гадливость все более и более отражалась на лице Бегушева.
– А сами вы ни в кого не влюбились?
– полюбопытствовала Мерова.
– Зачем же влюбляться?.. Разве это непременная обязанность!.. произнес он.
– Не обязанность, но вы, я убеждена, можете еще полюбить, если только какая-нибудь счастливица удостоится чести понравиться вам...
Бегушев при этих словах взглянул на Елизавету Николаевну: у ней что-то странное выражалось в глазах.
– Нет, не могу!
– сказал он.
– Решительно не можете?
– переспросила его еще раз Мерова.
– Решительно!
Странное выражение глаз оставалось у Елизаветы Николаевны.
– А как вы сблизились с моим другом, Ефимом Федоровичем?
– спросил ее, в свою очередь, Бегушев.
Вопрос этот на первых порах смутил несколько Елизавету Николаевну.
– Сблизились...
– начала она с маленькой гримаской.
– Он мне сделал признание в любви... стал принимать во мне большое участие... С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах.
– Но сами вы его любите теперь?
– допытывался Бегушев.
Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него.
– Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, - произнесла она каким-то почти детским голосом.
– Нет, не расскажу!
– успокоил ее Бегушев.
– Поклянитесь, что не расскажете...
– Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу.
– Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще - фи!..
"Бедный друг мой!" - подумал про себя Бегушев.
– Моя жизнь очень тяжела, - продолжала Мерова, - я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую... Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть!
При этих ее словах Бегушеву сделалось уж ее жаль. Понятно, что Елизавета Николаевна нисколько не любила Тюменева.
– Неужели же Янсутский лучше Ефима Федоровича?
– сказал он.
– Я не говорю этого; но Янсутский больше развлекал меня: мы почти каждый вечер ездили то в театр, то в собрание, то в гости, а Ефим Федорович все сидит дома и читает мне стихи Лермонтова!
Последнее занятие, по-видимому, было более всего неприятно Меровой.
Бегушев при этом невольно улыбнулся, воображая, как его высокопочтенный друг перед своей юной подругой читал с чувством и ударением: "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад!"{166}
Елизавета Николаевна, наконец, встала: беспокойство и досада виднелись в ее хорошеньких глазках.
– Какой досадный этот Тюменев, до сих пор не едет!
– произнесла она раздраженным голосом.
– Пойдемте, пожалуйста, в Петергоф пешком ему навстречу, чтобы мне поскорее узнать о папа!