Мещане

– А вы будете играть в моей пьесе?
– спросила Татьяна Васильевна актрису.

– Мы всё играем!
– проговорила та.

Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.

Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: "Это не так, этого не бывает". У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.

Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!

Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:

– Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!

Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.

– Как?..
– сказал он.

– Узка!
– повторил Долгов.
– Шекспир выше греческих трагиков.

– Чем?
– спрашивал лаконически критик.

– Шекспир всеобъемлющ, - лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли - власть!.. У него есть тени, ведьмы - фатум!.. У него есть народ - сила!

– Где народ у Шекспира?
– рассчитал было подшибить его критик.

– В могильщиках{317}, в "Кориолане" и целая масса в его хрониках!..

– Кто народ в хрониках?
– допытывал его строго критик.

– Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый{317}! отпарировал его Долгов.

Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.

Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему:

– Как вы позволяете себе так решительно судить?

– Судить, я полагаю, всякий может!
– возразил критик.

– Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!

– Превосходно! Превосходно!
– закричал добродушный Долгов.

Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен.

– Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! произнес он.

Бегушев ответил ему презрительным взглядом.

– Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, - заметил генерал.

Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева.

Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина.

– Туркам англичане очень помогают!
– сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку.

– А нам бог поможет, - отозвался тот.

– Меня в этой войне одно радует, - продолжал Бегушев, - что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!

– Так, верно!
– подхватил Трахов.

– Верно!
– согласился и граф Хвостиков.

"Верно!.." - хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.

Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий.

– Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, проговорил он своим монотонным голосом.

Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом.

– Ты врешь!.. Не может быть!
– едва имел силы сказать Бегушев.

– Все кончено!
– воскликнул, опуская голову, граф.

– Умерла!
– повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством.

– А доктор был ли позван?
– спрашивал Бегушев.

– Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча - за доктором, - отвечал Прокофий, оттенив слова "старичонку Дормидоныча" величайшим презрением.

Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала.

Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.

– Что такое случилось?
– спросила Татьяна Васильевна, когда он возвратился в столовую.

– Дочь графа одночасно умерла!
– объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше есть: перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой.

– Царство небесное!
– произнесла, крестясь, Татьяна Васильевна.

– Она так еще молода была, - заметил Офонькин, которого тоже несколько поразило это известие.

– Всем смертным умирать придется!
– выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение смерти только в книгах и на сцене, а в жизни нет.

– Всем, всем, - пробормотал старичок.

– Но зачем Бегушева тоже вызвали?
– пожелала знать Татьяна Васильевна.

– Вероятно, как приятеля графа, - объяснил генерал.

Вскоре затем актриса и Офонькин попросили позволения встать из-за стола и уехать. Хозяева их не удерживали. Старичок тоже поднялся вслед за ними.

– А драма хороша, хороша!
– шамкал он.