Мессии, лжемессии и толпа

Моисей, вполне возможно бывший историческим лицом, тоже был пророком, но еще он установил социальные и экономические основы жизни еврейского народа, а главное — создал иудаизм. Никто из последующих пророков не мог сравниться с ним, никто, кроме Иисуса. Действительно, Моисей, по словам Фрейда, был для еврейского народа освободителем, законодателем, основателем религии^[18], а Иисус был первым, кто коренным образом реформировал ее (хотя слово «реформировал» здесь совсем не подходит). На ее базе он создал совершенно новую религию, причем отец, создатель земли и вселенной, остался тот же. Эта часть прерогатив Яхве осталась в неприкосновенности.

Мессию Иисуса ждали и звали (как и пророков), но никто не назначал его на эту роль. Он сам стал мессией, поскольку его, как он утверждал, посетило божественное откровение и он желал сообщить народу новое учение, в особенности новую этику. Поэтому Иисуса можно назвать учителем этики, которая была призвана установить новые отношения между людьми, а это было им важнее всего. Можно отметить, что новая этика господствовала в учениях и лжемиссий (лжепророков) новой истории, насыщенная злом и ненавистью. Как и в прошлом, современных лжемессий связывают с их учениками отношения полного подчинения и почитания, учитель обладает всей полнотой власти над умами и поведением своих учеников. Особенно верили мессиям (лжемиссиям) фанатики, но не только они, но и люди толпы, не умеющие критически относиться к чему-либо, «идущему» сверху, озаренному «высшим» знанием.

Христианином обычно называют того, считает американский протестантский теолог Ричард Нибур, кто верует в Иисуса Христа или является его последователем, кто считает себя принадлежащим к общности людей, для которых Иисус Христос, его жизнь, слова, дела, судьба являются высшей ценностью, ключом, открывающим им самих себя и окружающий мир, главным источником познания бога и человека, добра и зла, постоянным спутником их совести. Нибур пишет, что Иисус Христос Нового Завета существует в нашей реальной истории, определяющей нашу веру и поступки, которую мы помним и в которой мы живем^[19].

По мнению Ричарда Нибура, Иисус нигде не заповедал любви ради нее самой и нигде не обнаруживал такого полного господства дружелюбных чувств и эмоций над враждебными, которое подтверждало бы идею, что в нем и для него любовь должна полностью заполнить душу и что его нравственные принципы основаны на идеалах любви. Здесь Нибур делает важное добавление: добродетель любви к Богу и ближнему в Боге, а не просто любви ради любви^[20].

Эти предположения кажутся принципиальными, а поэтому нуждаются в комментариях.

Прежде всего, все, кто веруют в Христа, веруют еще в Святой Дух, Богородицу и Бога Отца, а когда возносят молитвы, часто не конкретизируют, отца или сына они имеют в виду. Кроме того, есть множество святых (православных в том числе), которым тоже молятся и поклоняются, молятся их изображениям (например, Казанской Божьей Матери).

Что касается утверждения Нибура, что Христос проповедует не просто любовь ради любви, а любовь к ближнему в боге, то это неверно, потому, что Христос призвал: «Любите врагов ваших, благословляйте ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф., 5:44). Это совсем не похоже на любовь к ближнему в боге, ведь Иисус говорит здесь о «врагах и ненавидящих вас».

Наверное, можно согласиться с тем, что Иисус Христос — это солнечный бог, но не только в традиционном, мифологическом смысле, а как нечто необычно радостное, светлое, провозгласившее совершенно новую гуманную этику, указавшее на новые цели и ценности в жизни. Он совсем не повторяет таких персонажей, как племенной вождь (царек) или его сын, которые подвергались обряду ритуального убиения. Христос — максимально приближенный к людям бог весьма незнатного происхождения, наделенный эсхатологическим самосознанием; он мог быть реальным лицом, впоследствии мифологизированным, или собирательным мифологическим образом. Для науки это не имеет принципиального значения, она призвана исследовать все мифологические атрибуты образа мессии наряду с изучением причин возникновения и победы этого экзистенциального персонажа.

В связи с христианством у науки есть еще один очень важный объект — огромная литература о Христе и христианстве. В том числе это сочинения богословов первых веков этой религии, в которых заложены основы христологии, и они имеют философское и общекультурное значение. Другая, не менее сложная задача — исследование образа Христа и других священных фигур в художественной литературе и искусстве (основные черты, тенденции, толкования, типологии и т. д.).

Итак, научно не доказано, был или не был человек, назвавший себя богочеловеком и создавший принципиально новую религию, но вполне допустимо, что существовал странствующий проповедник Иешуа, страстный, уверенный в своем призвании и в себе, осознающий свою исключительную духовную мощь и свою единственную миссию в качестве сына божьего, призванного судить живых и мертвых. Но в то же время вполне допустимо, что Иисус Христос есть собирательный образ как коллективная продукция духовного фантазирования и прогнозирования некритичной толпы, которая не могла мириться с жестокими порядками в мире, установленными суровым Яхве, и ей понадобился другой бог — добрый, любящий, прощающий.

Однако она оказалась не в состоянии совсем порвать с богом-творцом и сделала Иисуса его сыном. И в том и в другом случае сын получал новые и весьма значительные возможности и более чем определенную легитимность.

Говоря церковным догматическим языком, «Он единосущен Отцу по божеству и Он же единосущен людям по человечеству».

1.2. Мессия как общественная потребность

Мессия — это посланец небес и сын бога либо провозглашенный учитель и вождь нации и всех, кто объединяется под победоносными знаменами его идей, естественно, бессмертных, или проповедник, ранее безвестный, но обладающий единственно верной конечной истиной. Мессия — лидер, но не просто лидер, но и духовный вождь. Но главенствовать ему предначертано потому, что он указывает путь, создает идеологию, определяет идею, точно зная, как реализовать ее и стать счастливым, возглавляет все движение к ней.

Духовный мессия бескорыстен, его выгода лишь в обеспечении торжества своей идеи и той власти, которую он приобретает, возглавляя своих сторонников или даже все общество, которое следует за ним. В этих случаях, иногда даже сам того вначале не желая, он начинает уподобляться богу и может поверить и убедить себя и других, что он и есть бог или равный ему, поскольку может все. Путь к божественности ощущается им субъективно простым и неутомительным, особенно тогда, когда претендующий на это страдает расстройствами психической деятельности. Придание себе божественного статуса во многих случаях не очень страшно, если мессия — местного калибра, а его бред и галлюцинации принимаются лишь кучкой последователей, как откровение свыше и потусторонний голос, избравший его язык. Это для них свидетельствует об особом предназначении такого лица, во что его последователи свято верят.

С. С. Аверинцев полагает, что внутренняя неизбежность как самой идеи мессии, так и переосмысления в связи с этой идеей состава религиозных представлений в целом заложена в самой структуре религии господа, требующего от своего народа беспрекословной верности и особой «святости» на его историческом пути (особенно в будущие эсхатологические времена), не достижимых без вождя и проводника, без вмешательства сверхчеловечески сильного целителя, который обладал бы высшей мерой святости. Древневосточная идеология обожествления царской власти закономерно трансформируется в контексте религии господа (не царь как бог, но бог как царь) в мессианскую идеологию: именно потому, что вся власть принадлежит господу, полномочия царя действительны в меру того, насколько его власть есть власть господа, и оба они — как бы одно (сравни слова Христа: «Я и Отец одно» (Ин., 10:30))^[21].

С этими соображениями Аверинцева можно согласиться. Во-первых, древневосточная идеология обожествления царской власти в трансформированном варианте, о которой говорит Аверинцев, действительно имеет отношение к идее мессии, на которой основывается христианство. Но слова Христа «Я и Отец одно» вообще сказаны по другому поводу. Царь, конечно, мог восприниматься в меру того, насколько его власть есть власть господа, но даже такой царь далеко не всегда является спасителем. Нередко царя считали спасителем и даже могли мифологизировать его, что мы находим в истории многих народов. Между тем и мифологизированный, даже обожествленный царь еще далеко не спаситель в духовном понимании, если у него нет особой программы именно спасения.