Мессир Константин. Дом колдуна

— Если в любой ситуации, — довольно продолжил отец, — в каждый момент своей жизни ты не в состоянии показать всем, кто к тебя окружает фак, значит, ты недостаточно силен. Надо стремиться к тому, чтобы ты всегда мог это сделать. Вот я могу.

И еще раз показал фак. Парочка, проходившая мимо, чуть ли не в кусты отскочила. Из глубины аллеи вынырнул охранник, но, подумав, все-таки не рискнул подойти.

— А дедушка говорил, — заметил я, — что это неприлично.

— Тут нет твоего деда. Только я, — отрезал отец. — Что, покажешь? Или слабо?

Ну я и показал фак. Ему. За что тут же получил первоклассный подзатыльник.

— Понял? — пояснил он. — И не залупайся на тех, кто сильнее.

Видимо, и граблю этому жесту тоже научил он.

А потом этот жизненный урок я протестировал в элитной столичной гимназии, куда меня в воспитательных целях запихнул дед. Протестировал на каждом, кто хотел мне напакостить — а в этой благообразной богадельне желающих было много, ибо я все-таки был сыном колдуна и там об этом знали. В общем, каждому, кто ко мне подваливал не с мирными целями, я в ответ показывал фак. Понятно, чем это заканчивалось. Сколько благородных носов я свернул тогда — и не сосчитать. Не знаю, почему меня не отчислили — видимо, настолько боялись того самого колдуна, за родство с которым меня задирали дети. Потому что глупые дети еще могли нарываться на сына мессира Павловского, а вот умные взрослые уже старались не связываться.

Вот такой ценный урок от отца. Что-то он у меня сегодня из головы не выходит.

Еще немного пройдясь в глубину рядов, мы зашли в самую крупную лавку из всех, где точно не откажут, сославшись на непрофессионализм или высокую загрузку. Помимо ремесленных услуг, тут же продавали и скверну. Тянущиеся вдоль стен высокие полки казались аж черными из-за стоящих на них склянок, отсортированных по густоте содержимого и, соответственно, цене. Моя скверна, к слову, была здесь одной из самых дорогих. Ее даже продавали под вывеской “элитная”.

За прилавком сидела миловидная блондинка в синем служебном халатике с золотыми вышитыми буквами на груди — вероятно, инициалами хозяина лавки, поскольку такие же болтались и над входной вывеской. Местечко явно с претензией. Как раз то, что надо.

Девушка, едва завидев нас, расплылась в улыбке, аж сверкая ямочками на щеках.

— Что вы желаете, господа? — проворковала она.

Я уже привычно повторил, что желаю. Мне привычно подтвердили, что, конечно же, тут такое делают — в кратчайшие сроки и лучшего качества. Сообщили, как же мне повезло, что я обратился именно к ним, потому что они лучшие во всех рядах, и напоследок попросили показать мой гербовый знак. Я молча показал свою печатку, и от вида дерущихся собачек девицу перекосило так, будто они могли вцепиться ей в горло.

— Думаю, — она мигом перешла из дружелюбия в холод, — вам лучше уйти.

Ну из плюсов — тут хотя бы не юлят. Видимо, считают себя слишком большими и сильными.

— Но вы же сказали, что такое делаете, — заметил я, не сводя с нее глаз.

— Пожалуйста, уйдите, — еще холоднее произнесла блондинка.

— То есть вы вводите клиентов в заблуждение? Причины пояснить не изволите?

В этот момент за дверью за прилавком, ведущей в глубину лавки, раздались шаги, и к нам вышел пожилой мужчина в темно-синем пиджаке с таким же золотым вензелем на груди, явно услышавший обрывки разговора. Быстро, по-хозяйски оценив ситуацию, он повернулся к своей работнице.

— В чем дело? Что ты клиенту грубишь?

Девица тут же подскочила к нему и что-то прошептала. Его взгляд упал на мою печатку, и благожелательность, которую он поначалу демонстрировал, мгновенно сменилась на отстраненную враждебность.

— Покиньте лавку, пожалуйста, — мужчина сухо обратился ко мне.

— А в чем дело? — уточнил я. — Почему вы выставляете клиента?

Вместо ответа он выразительно положил обе руки на прилавок, показывая, что на пальцах. А там аж целых два перстня на одной и три на другой сверкали разноцветными камнями. Ну и что ты хочешь этим сказать? У меня дома коробка таких.

— Покиньте лавку, пожалуйста, — с нажимом повторил ее хозяин.

Я тоже положил свою руку на прилавок, давая и ему хорошенько посмотреть на мой перстень и наконец понять, что пять его колечек не стоят одного моего. Эта печатка как бы говорила, что мне принадлежит место Темноты, что у меня есть собственные владения по ту сторону — поэтому я и ношу кольцо мессира. А все, что есть у него, лишь жалкая лавочка, в которой он позволяет себе слишком много.

— А что если мы хотим осмотреться? — добавил я.

Он медленно перевел глаза с моего перстня на меня.

— Я не знаю, как вы это получили, каким образом это попало к вам: купили вы дом или что-то другое. Но это еще не делает вас хозяином…

— Да он сын Григория Павловского, — не выдержав, вмешался стоящий рядом Глеб. — Константин Григорьевич! Не слышали, что ли?

— Если у мессира Павловского и был сын, — отчеканил хозяин этой лавчонки, — то он не посчитал нужным его здесь представить. Или тот не оправдал его надежд, или вообще обычный человек. А таким здесь не место. И этот перстень, — он отрывисто кивнул на мою руку, — еще не делает из вас хозяина.

И холодно, прямо-таки бесстрашно вскинул глаза на меня. То есть он сейчас выставляет меня, мессира, у которого на пальце эта печатка, и ничего не боится? Да это же практически как фак показать. А ведь мессир — это не слово из шести букв. Это знак того, что вся моя скверна слушается меня. Знак того, что я ее хозяин.

— Последний раз по-хорошему вас прошу, — мужчина сверлил меня взглядом, — покинуть мою лавку.

Его глаза из темно-синих стали на короткий миг густо-черными, будто показывая, что мне грозит, если я не послушаюсь. Серьезно, что ли? Твою лавку? Неужели ты не заметил, как здесь стало тихо? На полках вокруг больше чем в половине склянок застыла скверна, словно прислушиваясь к каждому сказанному здесь слову — причем не тобой, а мной. Это мой голос, мои движения она ловила так жадно. Пока вся эта черная масса не почувствует силу, пока ее не укротят, она не признает нового хозяина. А сейчас и здесь она очевидно не видела нового хозяина — только старого. Так что лавка была скорее моя, чем твоя.

Напряжение, застывшее в воздухе, казалось, готово было выплеснуться по одному моему сигналу. Я взмахнул рукой, позволяя этот всплеск — и моя скверна тут же ответила, входя в резонанс, радуясь мне как любовница после долгой разлуки. С каждым мгновением звон вокруг становился все более диким. Склянки с чернотой бешено вибрировали, подпрыгивали, стучались стенками друг о друга — будто прося, крича, требуя выпустить то, что внутри, наружу — ко мне.

— То есть вы продаете мою скверну, — заговорил я под этот неистовый бит, — пользуетесь тем, что даю вам я, и еще смеете сомневаться в моем праве?

Полки вокруг уже дрожали как от землетрясения. Еще пара секунд — и, казалось, вся навороченные конструкция стеллажей, явно очень не дешевая, обрушится на пол вместе со всем ее содержимым, тоже очень не дешевым.

— Остановиться или все разнести? — я поймал взгляд хозяина этой лавчонки. — Чего, по-вашему, вы заслужили?

Словно выйдя из ступора, он выскочил из-за прилавка и, согнувшись в поклоне, торопливо поцеловал мой перстень. Черт! Как же мне не нравится эта традиция, когда кто-то слюнявит твою руку. Но что поделать, у уважения есть цена.