Место, куда я вернусь

— Какой красавец, — сказала мне миссис Джонс-Толбот, кивнув в сторону черного жеребца. — У него идеальные стати, лучших я в жизни не видела, и он передает их потомству. У них у всех его голова, и особенно его грудь, и крепкие ноги. А посмотрите на этот короткий круп!

— Вы как будто все знаете о лошадях, — сказал я.

— Всего не знает никто, — ответила она. — Но в лошадях я разбираюсь лучше, чем в Данте.

— Вы совсем неплохо разбираетесь в Данте, — сказал я.

— Но не так, как в лошадях. Еще бы мне в них не разбираться — я занимаюсь ими с трех лет. Мой отец знал о лошадях все, что только можно знать, и всегда брал меня с собой.

Дядюшка Тад делал что-то с членом жеребца.

— Он снимает кольцо, — пояснила миссис Джонс-Талбот, перехватив мой взгляд. — Чтобы не терять спермы — не пролить семени на землю, как говорится в Библии. Ей цены нет.

Я усмехнулся.

— Нет, правда, в самом прямом смысле, — сказала она. — Этим он окупает свое содержание.

Кольцо было снято. Дядюшка Тад подвел жеребца к кобыле сзади. Девушка держала жеребенка метрах в трех впереди нее, чтобы ей было его видно. Наступила мертвая тишина — молчали и люди, и собаки, и кошки, и козел. Жеребец обнюхал кобылу и фыркнул. Потом вытянул голову насколько мог вперед, вверх и чуть вбок, под углом градусов в тридцать пять, так что голова и шея образовали прямую линию, направленную в небо. Инструмент под брюхом у него становился все длиннее.

Жеребец снова фыркнул и снова вытянул голову с прижатыми ушами вперед и вверх, к небу. Вдруг он с храпением, шедшим, казалось, из самой глубины груди, поднялся на дыбы, размахивая передними копытами, словно пытаясь вскарабкаться в голубую пустоту. Его огромный, напряженный черный член был похож на бейсбольную биту рукояткой вперед. Дядюшка Тад слегка направил его, и жеребец, сделав быстрый выпад, упал на спину кобылы, так что его передние ноги оказались по обе стороны ее, чуть ниже холки, и словно загребали воздух короткими, резкими движениями.

Через некоторое время Дядюшка Тад сказал:

— Готово.

Он слегка потянул за повод, и жеребец высвободился. Все столпились вокруг, оживленно разговаривая, собаки и кошки отправились по своим делам, а девушка, поставив на землю желтое пластмассовое ведро, обтирала губкой теперь уже не столь впечатляющий член главного героя, который только что осчастливил чалую кобылу каплей крови легендарного Насруллы. Дядюшка Тад снова надел предохранительное кольцо. После этого козел занял свое место впереди жеребца, и они торжественно прошествовали в стойло.

Холлингсворты направились к своей машине — это был, как и следовало ожидать, новый ярко-красный спортивный «кадиллак». Я стоял, глядя вдаль, на живописное скаковое поле, на луг, начинавшийся за ним, и далекие холмы, залитые ярким солнцем.

— Ну вот, — услышал я рядом с собой бодрый голос моей ученицы и обернулся. — А теперь еще один аппетитный кусочек Данте.

Стояла странная тишина, какая наступает на ферме после полудня, — та особая летняя тишина, которую может нарушить только далекий крик петуха.

Мы стали подниматься к дому. На лице миссис Джонс-Толбот было такое выражение, какое, наверное, всегда появлялось, когда она оказывалась одна.

— Что ж, — заметил я через некоторое время, — зрелище было действительно впечатляющее, как вы и говорили.

— Да, — ответила она машинально.

Я опустил глаза и посмотрел на ее изящные ноги в неновых голубых тапочках, шагавшие уверенно и четко, так что каждая ступня опускалась на мелкий гравий дорожки точно впереди другой. На одной голой загорелой лодыжке — с моей стороны — я заметил комок грязи.

— Один из герцогов Сфорца… — начал я и умолк, почувствовав, что это прозвучало педантично и глупо.

— А, ну да, Сфорца, — отозвалась она равнодушно-скучающим тоном. Потом, как будто вспомнив о вежливости, спросила: — И что этот герцог Сфорца?

— Да нет, ничего, — сказал я. — Просто мне вспомнилась одна вещь.

— Ну и какая? — услышал я через секунду.

— Один из них, не помню который — то ли сам старый негодяй Франческо, то ли Галеаццо, то ли Иль-Моро… В общем, один из них, чтобы развлечь своих придворных дам, когда они сидели на балконах дворца, приказывал пригнать в парадный двор по нескольку лошадей в течке и спускал на них жеребцов. На балконах пылали факелы. Гостям подавали вино. Конечно, играла музыка. — Я сделал паузу. — А может быть, это был вовсе не Сфорца. Кто-то еще из этих типов эпохи Возрождения.

Она засмеялась, но как-то отстраненно, и разговор оборвался.

Когда мы пришли в дом, она направилась к столику, где лежали две раскрытые книги, но на полпути остановилась и поглядела на них с чувством, похожим на отвращение. Я стоял в растерянности, а она подняла глаза и бросила на меня затуманенный, неуверенный, словно направленный внутрь себя взгляд, совсем необычный для нее, всегда смотревшей прямо и открыто.

Ее голова была повязана косынкой из какой-то разноцветной ткани, и теперь она сняла эту косынку, скорее даже сдернула ее, и резким, сердитым движением тряхнула головой с рассыпавшимися волосами. Косынку она швырнула на стул, но косынка упала, не долетев, и я шагнул вперед, чтобы ее поднять.

— Ах, оставьте ее! — сказала она.

Когда я все же поднял косынку и положил на стул, она даже не заметила этого.

— Знаете, — начала она внезапно, — я только что вспомнила — мне нужно еще кое-что сделать. Если не возражаете, мы прервемся, и…

Она умолкла.

— Конечно, — сказал я.

Некоторое время она стояла неподвижно, не глядя на меня, потом круто повернулась.

— Какая я врунья! — сердито воскликнула она.

Я, наверное, даже рот раскрыл от удивления.

— Во всяком случае, — продолжала она уже немного спокойнее, — себе-то я, черт возьми, могу не врать. Я для этого слишком стара.

Теперь она смотрела мне прямо в глаза, стоя метрах в трех от меня, своим обычным открытым взглядом, нисколько не затуманенным или неуверенным.

У меня вдруг пересохло в горле. Опустив глаза, я снова увидел тот комок грязи на загорелой коже ее левой лодыжки. Я заметил еще, что шнурок на этой ноге порвался и был снова связан узлом.

— Понимаете ли… — начала она очень ровным, даже равнодушным голосом, который я слышал словно издалека — или, точнее, который как будто ниоткуда не шел, а звучал только в моей собственной голове. — Я не знаю, интересно это вам или нет, но, по-моему, я сейчас чувствую в точности то же самое, что, наверное, должны были чувствовать те придворные дамы, когда герцог Сфорца устраивал для них это представление в парадном дворе при свете факелов.

Я почувствовал, что вздрогнул от неожиданности, — скорее даже не вздрогнул, а чуть шевельнулся и, заметив это, тут же снова замер в неподвижности.

— Какая я все-таки дура! — сказала она. — А ведь столько лет развожу лошадей.

На ее губах появилась ироническая усмешка, а потом открытая, по-девичьи невинная улыбка.

— И кого больше всего удивляет моя глупость, так это меня.

Она направилась в угол комнаты, к лестнице. Там она остановилась, положив руку на перила, и обернулась ко мне. Я стоял не двигаясь.