Место, куда я вернусь

Я стоял неподвижно, словно в столбняке, запутавшись в этом роковом смешении времен, и ждал, когда что-то случится. Что-то и случилось, но совсем не то, что я мог предвидеть. Она опустила свою умоляющую ладонь и вдруг, опустившись на колени, схватила меня за руку — левую — и прижала ее к лицу, покрывая ее нежными легкими поцелуями и в промежутках между ними шепча, что не может без меня жить.

Я почувствовал, что моя рука стала влажной, но не там, где она ее целовала, и понял, почему ее глаза так блестели даже в полумраке.

Вот так все получилось в тот день.

Потом, когда я лежал, все еще ошеломленный происшедшим, вновь убедившись, что переплетение тел — единственное, ради чего стоит жить на свете, у меня в то же время появилось чувство бессилия, такое ощущение, словно меня заманили в ловушку, словно кто-то может в любой момент походя прочитать мои самые тайные мысли и с презрительной легкостью разрушить мои самые хитроумные планы.

Но кто?

Эта девушка, лежащая сейчас рядом со мной?

Или она каждым своим словом и движением всего лишь разыгрывает неумолимый, давным-давно написанный сценарий, столь же бессильная его изменить, как и я?

Все эти мысли вертелись у меня в голове, когда она, лежа рядом со мной и снова держа меня за руку, сказала:

— Я звонила без конца, когда только у меня была возможность, но никто не отвечал.

— Я вернулся в четверг вечером, — сказал я.

После долгой паузы она спросила:

— Почему ты так задержался?

— Надо было.

— Но почему? Почему? — И потом: — Я думала, что умру.

Я не сводил глаз с трещины в потолке.

— Когда ты впервые познакомилась с Лоуфордом Каррингтоном?

В наступившем молчании у меня было достаточно времени, чтобы хорошо изучить эту трещину. Я чувствовал, что ее глаза тоже устремлены на нее.

Наконец она сказала:

— Ну, надо подумать… Это было на вечеринке в Нью-Йорке… Или на Лонг-Айленде? Я уехала туда, в восточные штаты, после… после того, как все это случилось. Уехала от всего этого…

Ее перебил мой голос — в ту минуту я слышал его словно со стороны, — отменно спокойный и объективный:

— Двадцать первого февраля сорок шестого года вы были уже достаточно хорошо знакомы, чтобы ты отправилась с ним кататься по морю на катере, который он арендовал. Конечно, возможно, что это было в первый раз. Катер назывался «Чайка». Если помнишь.

Эту информацию я получил только в то утро. Мне все же удалось дозвониться до Флориды.

И вот я это высказал.

Ее рука, державшая мою руку, крепко стиснула ее, а потом отбросила в сторону.

— Неужели ты ничего не понимаешь? — воскликнула она.

— Ну, ведь я ничего не знаю, — сказал я.

— Я же хотела, чтобы ты знал все, хотела все тебе рассказать. Неужели ты не можешь хотя бы попытаться понять? — настаивала она. — Как было дело с Батлером, и…

— Что заставило тебя выйти за него? — спросил я, не сводя глаз с потолка.

— Если бы ты только знал, каково мне приходилось дома! Как тетка постоянно цеплялась ко мне, как она этим ужасным жалким голосом говорила, что она всегда была дурнушкой — и слава Богу, что она была дурнушкой, потому что вот моя мать была красавицей, и что хорошего, если у нее на уме были одни только парни, и она влюбилась в этого ужасного типа, который годился только на то, чтобы стать тормозным кондуктором…

Она перевела дух и продолжала, уже спокойно и хладнокровно:

— О, она была готова молиться на любого из Бертонов, и ты знаешь, что из этого получилось. А она винила во всем меня, говорила, что я перед ним растопырила коленки — это перед Честером-то, Господи! — и он перестал меня уважать, вот почему он меня бросил. А потом был университет. Я терпеть не могла всех этих прыщавых умников и потных спортсменов, которые вечно жуют «Джуси Фрут» своими большими белыми зубами. Ну да, я даже пыталась влюбиться — ну да, и потеряла невинность. Хлоп — и все тут. На третьем этаже общежития, где слышно было, как играет внизу паршивый оркестр и все смеются, и кажется, что над тобой.

И потом:

— А этот сукин сын… Я узнала, что он этим хвастался налево и направо.

Она снова умолкла, но на этот раз не для того, чтобы перевести дух: взглянув на нее, я увидел на ее лице, полускрытом рассыпавшимися волосами, выражение одинокого отчаяния — она была погружена в собственные мысли и как будто совсем забыла о моем присутствии.

— А потом Честер Бартон женился, и тетка…

В общем, в конце концов она сбежала во Флориду. Не исключено, что она гналась за деньгами. Но она клялась Богом, что надеялась всего-навсего найти кого-нибудь, к кому могла бы испытывать хоть что-то похожее на любовь. Она жила в бедности, но околачивалась в разных шикарных местах, брала с собой этюдник или мольберт и ставила его где-нибудь в парке большого отеля или на пляже. На художника всегда обращают внимание. А рисовала она достаточно хорошо, сказала она с презрительной гримасой, чтобы сойти за художника. Во Флориде.

В конце концов, когда деньги у нее были уже почти на исходе, она оказалась перед воротами на Бугенвиллея-Драйв. Тогда рядом был незастроенный участок, выставленный на продажу, и она просто прошла через него, пробираясь среди пальм, кустов и зарослей дикого винограда, и вышла на пляж. Был отлив, она дошла по берегу до владений Батлера, не имея ни малейшего представления о том, чьи они, и поставила там свой мольберт. А на третий день ее там заметили, и сам старый Батлер спустился на берег, чтобы прогнать незваного гостя, и обнаружил молоденькую девушку, только что из колледжа, в незатейливом рабочем халатике, босую и, возможно, с вымазанным синей краской носом, и встретил умоляющий взгляд ее аметистовых глаз — ох, она ужасно извиняется, но отсюда такой прекрасный вид, нельзя ли ей только закончить этюд?

Она, смущаясь, показала ему этюд и рассказала, что ей хотелось бы запечатлеть. Она даже воспользовалась кое-какими техническими терминами, а этот прекрасно сложенный, загорелый тип в расцвете лет, в шортах, какие носят британцы, с аккуратно подстриженными седеющими усами и наверняка чуть подкрашенными волосами, слушал ее, втягивая живот, и серьезно кивал головой.

Через месяц или около того они поженились. До этого она, следуя рецепту тетки, держала коленки вместе. Может быть, ей раз-другой пришлось поплакать, может быть, она умоляла его, говоря, что совсем не из таких, а может быть, изображала, будто изо всех сил борется с искушением и с трудом заставляет себя от него отстраниться (последнее, впрочем, — всего лишь моя импровизация).

Так или иначе, старый Батлер заполучил себе в невесты девушку только что из колледжа.

Он ей нравился, сказала она, действительно нравился. Он был недурен собой. Он был к ней внимателен, хотел, чтобы она была счастлива. А ей так опротивели все эти мальчишки.

— Знаешь, — сказала она, — он был настоящий мужчина — понимаешь, что я хочу сказать?

— Думаю, что понимаю, — ответил я рассеянно.

— И относился ко мне как-то по-отечески, что ли… ну, покровительственно. И знаешь… Ну, рядом со мной никогда не было никого, кто бы обо мне заботился, как отец… Дядя делал только то, что велела ему тетка. И это было довольно приятно — чувствовать, что кто-то тебя ценит, кто-то сильный, кто много чего знает… Ох, неужели ты не понимаешь, что значит быть одинокой в этом мире? Что значит быть ничьей?