Место, куда я вернусь

Там и сям поверх стены действительно свешивались ветки бугенвиллей. Тяжелые кованые железные ворота — каждая из воротин опиралась на колесико, катающееся по стальному рельсу в виде полуокружности, — были плотно закрыты. Но в промежутки между их железными завитушками, листьями и спиралями можно было видеть ведущую к дому подъездную дорожку, усыпанную белым ракушечным песком, которая — выражаясь языком торговца недвижимостью — живописно извивалась по живописному газону. Над газоном, больше всего напоминавшим зеленое сукно дорогого биллиарда, какой наверняка стоял в игральной комнате в доме мистера Батлера, сверкали в предвечернем свете брызги воды из поливальных установок. Подальше был виден сам дом, очень большой и неуклюжий, выстроенный в популярном среди богачей 20-х годов стиле — испанская миссия пополам с Голливудом — и выкрашенный в тот же оранжевый цвет под необожженный кирпич, с торчащими темно-коричневыми деревянными балками. Вдоль стен резали глаз кричащие краски цветов на куртинах и клумбах. Перед аркой входа, погруженного в глубокую тень, стоял на дорожке серебристый «роллс-ройс».

Я еще никогда не бывал в таком доме — то есть в доме такого типа. Но, пока я стоял там, у меня появилось очень странное чувство — как будто я вообще никогда не бывал в домах, где живут богатые люди, не бывал ни у Каррингтонов, ни у миссис Джонс-Толбот, ни даже в старом «замке Отранто». Стоя перед закрытыми воротами и заглядывая в промежутки между железными завитушками и спиралями, я пытался представить себе, как выглядит дом внутри. Наверное, как в каком-нибудь фильме — прохлада, глубокая тень, солнечные лучи, пробивающиеся кое-где сквозь листья и жалюзи, плиточные полы, множество мягких диванов, кушеток и подушек для сиденья, журчание фонтана где-то неподалеку…

В этом доме жених «мисс Воображалы», старый Батлер, был надежно огражден от всех жизненных неприятностей, он старался вести шикарную светскую жизнь, и я представил себе вечер в этом доме, гостей в элегантных костюмах и рядом со старым Батлером — девушку только что из колледжа, его невесту, элегантнее всех, и все это в полутьме, где светятся белизной только крахмальные рубашки мужчин и обнаженные плечи женщин, откуда-то доносится журчание фонтана, и слышно слабое жужжание проектора, показывающего один из тех порнографических фильмов, которыми мистер Батлер обычно развлекал это избранное общество.

Когда я стоял там, меня вдруг охватила огромная грусть и жалость, не знаю почему. А потом я понял, что все это время, заглядывая за закрытые ворота, пытался пережить то, что переживала Розелла Хардкасл, стоя на этом самом месте перед воротами в ту пору ее жизни, когда она еще ни разу не бывала в таком богатом доме, заглядывая внутрь и стараясь представить себе, каково было бы там оказаться.

У меня на глаза навернулись слезы.

Потому что я спросил себя — нет, скорее почувствовал, что меня терзает невысказанный вопрос, — как было бы все теперь, если бы давным-давно, июньским вечером, под приглушенную музыку, доносившуюся из спортзала, где шел выпускной вечер дагтонской школы, я вместо того, чтобы ограничиться единственным ритуальным поцелуем, о котором так жалостно и так расчетливо просила Розелла, обнял бы ее и подтащил бы к себе через просторное кожаное переднее сиденье «крайслера», не обращая внимания на торчавший между нами рычаг переключения скоростей.

Но все было так, как было.

И, поскольку все было так, как было, я уже в сумерках прибыл в аэропорт Нашвилла, взял со стоянки свою машину, поехал в свой дом на опушке леса и весь вечер ждал телефонного звонка, которого так и не дождался.

Следующий день я должен был провести в университете, но утром ждал, сколько мог, прежде чем пришлось уехать. Там, в университете, у меня в кабинете после обеда зазвонил телефон. Какой-то незнакомый голос спросил, здесь ли профессор Тьюксбери. Я сказал, что это я, и голос, внезапно ставший знакомым, произнес:

— Джед!

И еще раз:

— Ох, Джед!

Я стиснул в руке трубку так, что она чуть не треснула, и все уроки истории на мгновение вылетели у меня из головы. Мне с трудом удалось выговорить:

— Когда?

— Только в понедельник, — сказал голос. Потом прошептал: — О Господи!

В понедельник я должен был во второй половине дня принимать экзамен у студентов. Но я решил, что как-нибудь это улажу, и сказал:

— Да.

— Я была просто в отчаянии, никак не могла с тобой связаться, — сказал голос.

Я сказал, что это очень жалко.

— Тебя так долго не было! — сказал голос. — Ну почему ты уехал так надолго?

Голова у меня шла кругом, я все еще изо всех сил сжимал в руке трубку, а студент, сидевший напротив меня, через стол, делал вид, что не слушает. Я сказал деловым, безличным тоном:

— Понимаешь, я сейчас занят. Я все тебе расскажу, когда увидимся.

— О Господи! — произнес голос, слабый и далекий, и я услышал щелчок — там положили трубку.

Я сидел, все еще судорожно сжимая трубку в руке и уставившись на нее. Потом заметил взгляд студента и положил трубку.

— Что касается рекомендации, которую вы просите, — сказал я ему, — то ответ — «да». И рекомендация будет похвальная.

Да, жить надо. Всем жить надо. Этому мальчику надо жить, надо поступить в аспирантуру. Во всем мире люди стараются как-то жить.

Прожить день. Прожить ночь.

«Ну хорошо, — подумал я, взглянув на лежавший на столе набитый портфель, когда дверь за студентом закрылась. — По крайней мере, у меня есть курсовые работы моего семинара, которые надо прочесть. С их помощью я как-нибудь дотяну до понедельника». Я вспомнил, что помимо курсовых у меня есть и еще кое-какие дела.

Я снова принялся разбираться в бумагах, накопившихся в ящиках стола. Покончив с ними, я взялся за телефон. Номер во Флориде сначала был все время занят, а потом не отвечал, — по-видимому, придется ждать до понедельника.

Я чуть не забыл подписать заявление, которое принес студент, но вовремя его заметил. Всем надо как-то жить, верно?

В понедельник, возвращаясь в полдень из университета, я намеревался перехватить ее в кухне — усадить за кухонный стол, сесть напротив и разговаривать все время только через стол, при неумолимом солнечном свете. Но я плохо рассчитал время. За пятнадцать минут до того, как она, по моим расчетам, должна была прийти, я был в гараже и еще не успел закрыть багажник своей машины, когда услышал, как хлопнула задняя дверь дома.

Когда я вошел в кухню, там никого не было, и я в мельчайших подробностях помню охватившее меня легкое возбуждение, за которым последовал укол стыда и чувства вины, а потом облегчение при мысли, что это не я виноват, что не я заставил ее прийти раньше. Я запер наружную дверь и, круто повернувшись, большими бесшумными шагами направился туда, где, как я знал, должна была быть она.

Она стояла там в голубом летнем платье с какими-то белыми кантиками, и вид у ней был невинно-девический, совсем неуместный в полумраке неубранной спальни, где сегодня царил еще больший беспорядок, чем обычно. Войдя в спальню, я остановился. Она не шевельнулась и не сказала ни слова, а только смотрела на меня, и в ее глазах, раскрытых еще шире, чем обычно, и блестевших в полумраке еще сильнее, чем обычно, было выражение нежности и печали. Потом она произнесла почти шепотом:

— Джед.

И потом:

— Ох, Джед!

В точности как по телефону, и я, стараясь ни о чем не вспомнить, чувствуя только, как бьется кровь в висках, медленно подошел и остановился перед ней.

И тут, как и в тот день тысячу лет назад, в июне, в пустом коридоре дагтонской школы, в тот день, когда Розелла Хардкасл, эта Прекрасная Принцесса, зардевшись, пригласила меня пойти с ней на выпускной вечер, — я хочу сказать, что сейчас, в этой полутемной комнате в Теннесси, я снова увидел это лицо, обращенное ко мне с выражением той же грустной, робкой, фаталистической невинности, и руку, умоляюще протянутую ко мне пустой ладонью вверх.