Место смерти изменить нельзя

Бой гладиаторов был закончен. Аве, Цезарь… Теперь пусть им занимается Реми.

Ее голос был как удар.

— Как вы смеете, — Соня растягивала в ярости слова, — как вы смеете прийти в дом, где горе; в дом к дочери, у которой пропал и, может, погиб отец, — голос се звенел, — и выяснять, есть ли завещание и что там написано!

— Оставь, Соня, — сказал Пьер, болезненно поморщившись. — Это лишнее.

Соня на него даже не взглянула.

— Успокойтесь, дорогой родственник, — ее голос дрогнул от ярости, — столик ваш! Папа написал завещание!

В публике раздался тихий вздох, как в кинозалах в минуты «саспенс».

Максим с удивлением посмотрел на Соню. Она была восхитительна, он бы даже ей доверил какую-нибудь роль в своем фильме… может быть. Но она не удостоила Максима взглядом. Откинув голову и пылая глазами, она смотрела на своего побелевшего и обмякшего мужа, который, не в силах встретить ее взгляд, с трудом выдавил из пересохшего горла:

— Что… ты… говоришь?

Публика замерла в ожидании развязки.

— Я не хотела говорить тебе об этом, Пьер… Я думала, папа сам тебе об этом скажет… Я его поэтому и просила приехать в субботу. Но теперь… Папа написал завещание. В пользу господина Максима Дорина.

Немая сцена. Как у Гоголя. Смешно, поставь это в фильме, скажут — слишком театрально. А вот в жизни…

— Что вы здесь делаете, месье Деллье?! — — Сонин голос вновь взорвал тишину, и все вздрогнули. Из-за кремовой велюровой портьеры, отделявшей прихожую от гостиной, выдвинулся Реми и, одарив присутствующих обаятельной улыбкой и невинно-синим взглядом, произнес с деланным смущением:

— Подслушиваю.

«Вот вам и „рояль в кустах“. Еще один актер. В самом деле, сегодня Международный день театра, что ли? — тряхнул головой Максим. — Или Каннский фестиваль открылся в Марли-ле-Руа? И я присутствую в собрании звезд, каждая из которых работает на публику как может, чтобы всем показать свое мастерство? Или у меня сдвиг на нервной почве и мне повсюду мерещится игра?»

Соня потрясла головой от возмущения, не находя слов. Пьер слегка пришел в себя и произнес строго, хотя и вяло:

— Вам неизвестно, что подслушивать нехорошо?

— Известно, — скромно согласился Реми, и его глаза ярко засинели от почти неподдельного раскаяния, — нехорошо.

— И вы все равно подслушиваете? — неожиданно улыбнулась Соня. Щелка между зубами. Девочка, ямочка на щеке, упрямый подбородочек…

— У меня профессия такая, — доверительно сообщил детектив. — Она не очень уживается с правилами приличия. И потом, у вас дверь была не заперта. Я вошел и… постеснялся мешать вашему разговору. Вы ведь обсуждали важные вещи, не так ли?

— Ну вы даете! — сказал Максим с восхищением. Эта невероятная логика, это нахальное вранье Реми его развеселило. Взять его, что ли, на роль кота Базилио?

— Ну входите, раз пришли, — милостиво сказал Пьер. — Что вас, собственно, к нам привело?

— Я хотел задать некоторые вопросы… Правда, я уже узнал ответы на большую часть, — потупил глаза Реми. — Я тут давно уже стою. Почти с самого начала…

Заулыбались все. Напряжение спало, гости зашевелились, Этьен пересел на диван к своему отцу, уступив место в кресле детективу.

Реми уселся как ни в чем не бывало. Горничная заторопилась к нему с подносом с птифурами, уже было остывшими, но быстро разогретыми. Начался следующий акт. Или серия, если хотите.

— Откуда вы знаете, Соня, — беззастенчиво уплетал птифуры Реми, — что ваш отец написал завещание?

— Папа мне сам сказал. Незадолго до приезда русского. — Соня гневно мотнула головой в сторону Максима.

— Он вам сказал, что написал завещание? На столик? В пользу Максима? ' — Да.

— И где это завещание?

— Не знаю. У нотариуса, наверное.

— Вы его видели?

— Нет. Папа мне сказал.

— То есть это не точно?

— Почему?

— Слова — это слова, не факты.

— Справьтесь у нотариуса.

— Кто же мне такую информацию даст, шутите! Даже следствие по его розыску не открыто… Сколько он может примерно стоить?

— Столик?

— Разумеется.

— Понятия не имею.

— Пьер?

— Тысяч триста может натянуть и даже больше.

— Ого.

— А если его на аукцион выставить, то цена просто непредсказуема, — добавил Жерар.

— Дело не в его денежной стоимости, — с пафосом воскликнул Пьер. — Это уникальная вещь, это произведение искусства. Понимаете? Другого такого нет. Он был сделан на заказ для русской императрицы русским мастером, в подражание венецианской школе… Эх, — махнул Пьер рукой, — я не могу вам объяснить. У него огромная художественно-историческая ценность, если вам это что-нибудь говорит.

— Не держите других за идиотов, — резко вмешался Максим.

Реми с любопытством глянул на него.

— То есть, — обратился он снова к Пьеру, — если бы этот столик попал к вам, вы бы его не продали?

— Конечно, нет! Я не нуждаюсь в деньгах, — высокомерно ответил финансовый деятель.

— А вы, Максим? Если бы вам столик достался, вы бы его продали?

— Нет.

— Вы тоже не нуждаетесь в деньгах?

— Ну, это было бы преувеличением сказать… Но я бы его не продал. Это семейная реликвия.

— Семейная реликвия! Вы еще год назад ничего о ней не знали! — ядовито бросил Пьер.

— Так вы нуждаетесь в деньгах? — настаивал Реми.

— Я не понимаю, что это меняет? Я бы его не продал, вне зависимости от того, нуждаюсь я или нет.

— А вы нуждаетесь? — с деланным простодушием давил на него Реми.

— Послушайте, — взорвался Максим, — что это меняет? Я не богат, как господин финансовый деятель, но мне на мою жизнь хватает!

— У вас ведь трудности с финансированием фильма, не так ли? Вы на это жаловались Вадиму, — хлестко произнесла Соня, прожигая его черными зрачками.

Максим отвел от нее глаза и встретил неуверенный взгляд Вадима.

— Что же, по-вашему, я своей семейной реликвией готов оплачивать фильм?

И потом, Вадим, ты-то понимаешь, что триста тысяч франков для фильма — ничто!

— Ничто, — подтвердил Вадим.

— А миллион франков? — с невинным видом поинтересовался Реми.

— Тоже ничто. Начинайте считать от пяти миллионов, тут уже есть о чем поговорить.

— Ишь ты… Я и не знал, что фильмы так дорого стоят… В России тоже нужны такие суммы? — еще невиннее спросил Реми.

Максим неопределенно пожал плечами.

— Понятно, — заключил Реми.

— Мне тоже понятно, — сказала Соня.