Место явки - стальная комната
Шрифт:
Он мечтательно откидывается на спинку стула и медленно говорит:
— Это, знаешь, может здорово получиться!.. Сюжет-то потрясающий… Все что-то слышали, а никто толком не знает. Там — страсти, там бездны. И жанр, знаешь, как можно определить? Мелодрама! Но не просто, а философская мелодрама! Да, именно — философская мелодрама. Такого еще не было…
Мне помогали. Следующий, к кому пошел, был Михаил Шатров.
Робость перед собственным замыслом — штука коварная, мешает идти до конца, словно стреноживает. А ведь тут, как в любви: стесняться — детей не видать. Не доверяешь себе при писаниях — рискуешь вместо полноценно сочиненного дитяти получить уродца.
С первым вариантом «Ясной
Предполагаю, что у фундаментальной книги Бориса Мейлаха «Уход и смерть Толстого» ни до, ни после не было более внимательного читателя, чем в моем случае. Другой своей книгой, о чем выше поведано, Мейлах помог мне поступить в университет, теперь он снова оказался кстати. Я проштудировал его объемистое сочинение страница за страницей, подчеркивая и выписывая, и мне открылась грандиозная панорама проблем и всяческих аспектов — политических, философских, этических, личностных и многих других прочих, бывших, по мнению ученого, причинами и движителями толстовского поступка.
Как ими распорядиться, переплавляя в пьесу? Поначалу я промахнулся…
Достаточно погордившись на предыдущих страницах своим своевременно приобретенным опытом театрального драматурга, сейчас должен признать, что его оказалось недостаточно. Я еще не до конца к тому моменту понял, что как бы ни был богат твой опыт, но о нем надо забыть, когда приступаешь к новому проекту. У каждого замысла есть только свое, единственное для него, творческое решение. Именно его надо искать. А опыт как таковой не напрасен, конечно, но всегда относителен. В данном случае материал уже глушил меня, не давал свободно шевельнуться фантазии, иными словами: я знал в целом по теме больше, чем мог освоить как драматург.
Боясь не сообщить зрителям нечто важное, что-то упустить, я ввел в пьесу некиих ведущих, которые должны были со сцены зачитывать документы, сообщать исторические факты, словом, рисовать общую картину России, а на фоне всего того, о чем ведущие докладывают, я был намерен разворачивать собственно яснополянские сцены. Недопонимал я еще тогда, что именно живая драма конкретных людей одна только искусству и интересна. А искусству она интересна потому, что интересна тем, к кому искусство обращено, то есть зрителям.
Создав свой полуфабрикат, я заявился с ним в Ермоловский театр и зачитал вслух в кабинете главного режиссера. Слушателей было немного, но каждый был в этих стенах фигурой весьма значимой: сам Андреев — это понятно, кроме него — директор театра с красивой фамилией Белоозеров, затем самая авторитетная, по-моему, в те времена среди московских коллег завлит Елена Якушкина, и — старик-актер Иван Соловьев. Последний выразительно кривил лицо, будто жевал болгарский перец, чем портил мне как исполнителю все настроение. Почему он вообще здесь оказался было не очень понятно. Скорее всего, как член художественного совета — выразитель мнения коллектива.
С него и начался обмен мнениями. Он сказал, в очередной раз скривившись: «Лучше Бунина о Толстом все равно никто не написал».
— Но у Бунина — очерк. А здесь создается пьеса, тут, по моему, есть, что поддержать, — вступилась за меня Елена Леонидовна Якушкина, знаменитая тем, что дала старт немалому числу молодых драматургов. Ее суждение дорогого стоило.
А лучше всех, пока шло чтение, меня слушал сам Андреев.
Ко времени назначения главным режиссером он уже восемнадцать лет проработал в этом театре актером, поставил несколько спектаклей как режиссер, после знаменитых фильмов «Аттестат зрелости», «Жестокость», «Человек родился» его восторженно узнавали на улицах. Так вот, пока шло чтение лицо молодого советского социального героя жило и светилось. Актер есть актер — может и наигрывал, но зато как симпатично! А поскольку он был насквозь театральным человеком, прочитал уйму пьес, одни отвергая, другие одобряя, то и совет, который он мне тут же дал, был и по-своему вдохновляющим, и безупречно точным в профессиональном смысле. Именно этот его совет, эта своевременно сделанная подсказка открыли
мне глаза на свои собственные возможности, избавили от драматургической робости, заставив верить, что я в состоянии сделать больше и лучше, чем то, что принес. С тех пор Владимир Андреев навсегда с благодарностью включен мною в число тех, кто реально помог мне в освоении драматургической профессии..Сцены в «Ясной Поляне», которые здесь были представлены, — уже практически готовы, их можно играть, — таким было мнение Андреева. Но всяких там ведущих надо исключить, этот намек на литмонтаж мешает. По тому, как сделаны эпизоды с актерами, совершенно ясно, что пьеса может получиться. И наверняка получится, автор уже это показал.
Так в истории создания пьесы «Ясная Поляна» случился один из решающих моментов: Андреев помог не только тем, что вдохновил, но, главное, подсказал направление — верь в себя и делай не литмонтаж, а полноценную драму.
Вечером позвонил ему домой.
— Но почему Соловьев смотрел букой?
— Э, не впечатляйся! Он же знает, что на Толстого предполагается не он, а Лекарев — актерские дела… И потом, сам что-то хочет заявить по Бунину, то ли «Темные аллеи», то ли тоже о Толстом, не знаю еще. Не переживай — у нас есть Лекарев.
О народном артисте РСФСР Валерии Лекареве в театральной энциклопедии, изданной еще в 1964 году, было сказано, что он — «характерный актер. Созданные им образы отличаются интеллектуальностью, выразительностью речевой характеристики, остротой и четкостью сценической формы». Тут каждая характеристика будто предвещает успех в роли, намеченной для него Владимиром Андреевым: интеллектуальность, речь, острота и четкость формы… И возраст был подходящий: 62 года. Александр Иванович Щеголев сыграл Толстого в 60. Чтобы показать на сцене 82-летнего Толстого, надо, кроме всего прочего необходимого, элементарно иметь большой запас физических сил.
Когда Толстого обмывали, старший сын Сергей, участвовавший в процедуре, подумал: «Какое у отца молодое тело!»
Гениальный по совокупности Игорь Ильинский вышел на сцену в роли Льва Толстого через несколько лет после Щеголева, и было ему тогда уже далеко за восемьдесят. И как же катастрофически это сказывалось!
Ну, а дальше случилось то, к чему всем в принципе нужно быть готовым. 14 сентября 1971 года Лекарев неожиданно умер. Гроб с телом покойного поставили в фойе театра и простились. Трагическая потеря для семьи, для театра — брешь в репертуаре, а для рождающейся «Ясной Поляны» — просто беда. «Снега» с Лениным из афиши убрали, в других спектаклях произвели замены, — жизнь продолжалась. Что же касается моей пьесы, то я, конечно, продолжил над ней работу. Как говорится, всем смертям на зло.
Жена вынашивала дочку, сам — вы понимаете — на сносях с самым дорогим своим замыслом… Загрузившись книгами, поехали в Крым. В стук коктебельских пишущих машинок вписалась и моя. Море плещется, мне 36, ничего не болит, и не покидает состояние тихого экстаза от власти над рождающимся текстом.
А на Пречистенке — Государственный музей Толстого. Приземистый особняк в стиле всей этой старой и красивой московской улицы. Ворота — чугунная решетка — всегда открыты.
За этими воротами меня встретили, как встречают хроника в элитной клинике, то есть — ведите себя с пациентом по возможности ровно, ничему не удивляйтесь, в том числе тому, что пришедший вознамерился заняться заведомо невыполнимым делом: пишет пьесу о Толстом. Много таких было. Но поскольку о Толстом все-таки, да еще уверяет, что ученик Гудзия — надо человеку помочь.
Симпатичная блондинка, решенная природой в спокойном русском стиле, недавно назначенная сюда научным руководителем, оказалась выпускницей филфака, несколько более поздних, чем я, лет. Она пригласила в свой кабинетик в следующем за главным зданием домике, там неторопливо попили чайку и повспоминали общих профессоров. К стыду своему сейчас и не вспомню ее имени, возможно, это была будущий известный толстовед Азарова. А вот общее впечатление от нежданно доброго расположения в памяти осталось…