Место явки - стальная комната

Предполагаю, что режиссер Владимир Андреев все-таки упустил шанс отличиться в режиссуре. А возможно, вовремя понял, что материал не по плечу. Если так, тогда понятно даже то, почему не решился сказать вслух об этой причине.

Попавшая в Министерство культуры пьеса не остается без присмотра. За ней следят. Памятуя, с каким неудовольствием со мной заключали договор («Кому нужен твой Толстой с его заморочками!»), можно вообразить и такую незамысловатую интригу: министерство сообщает Андрееву, что пьесу формально примает и оплачивает, но тут же намекает, что лучше ее не ставить — не злободневно. «Зачем вам, Володя, — говорят ему, — начинать с этой рискованной затеи? Мы же вас только что назначили главным …» При таком раскладе все становится на места.

Поскольку, как я сказал, реальные причины срыва в Ермоловском театре мне не известны, вольно предполагать любые версии.

Но хватит накручивать подозрения. Не захотел и не за хотел режиссер: актера под рукой не оказалось, пьеса разонравилась, посчитал, что конъюнктура требует другого — мало ли что! За все сделанное Владимиром Андреевым для моей пьесы — искреннее ему спасибо. И на этом поставим точку. И пойдем дальше — ведь Лев Толстой еще не вышел впервые на русскую сцену. Но выйдет обязательно…

Между тем, оставались еще возможности тормознуть мое дело: направить пьесу столь непростого содержания на отзыв в Институт мировой литературы — вдруг забракуют толстоведы! И обязательно, конечно, пьеса направляется в главлит, то-есть в цензуру.

Все перечисленное и было проделано. Проделано и дало неожиданные результаты. Об этом чуть дальше, а пока скажу только, что в цензуре пьесу продержали целых полгода! Изучили основательно.

Пока указанные формальности пожирали время, времени терять не хотелось. Как не противно навязываться, но назвался драматургом — приходится.

Одному из первых позвонил Олегу Ефремову, мы были немного знакомы. Тут же выяснилось, что более неудачный момент предложить ему поставить спектакль о Льве Толстом выбрать было трудно. Ему во МХАТе только что задробили спектакль об Александре Пушкине, которого замечательно играл Ролан Быков. Называлась пьеса «Медная бабушка» и написал ее один из талантливейших наших драматургов Леонид Зорин. В книге «Авансцена» Зорин вспоминает о первой увиденной им репетиции: «Я захмелел от приступа счастья. Почти чудодейственное слияние артиста и образа — передо мной мыслил, страдал и метался Пушкин». И вот такое чудо власти прихлопнули. Борьба Олега Ефремова сначала за возможность работать над пьесой Зорина — ее запрещали, потом за Быкова в роли Пушкина — и это не разрешали, закончилась его поражением. И тут звоню я.

Терпеливо меня выслушав, он устало сказал в телефонную трубку:

— Знаешь, нет, я этим заниматься не буду, хватит. С классиками я нахлебался.

Когда я позвонил Борису Петровичу Чиркову, он уже лет двадцать ходил в народных СССР и был четырежды лауреатом Сталинской премии, переименованной в Государственную. Для полного букета советских регалий ему оставалось стать только Героем социалистического труда, что и произошло через четыре года после того, как он отказался играть Льва Толстого.

Реакция на мое предложение у него оказалась странной: он испугался!

— Почему вы решили, что это должно произойти именно со мной?! — быстро и подозрительно спросил он, постаревшим, но знакомым голосом Максима, будто в очередной раз догадавшегося, что кавалер барышню хочет украсть. — Нет, что вы, это не по мне! Лучше не надо. Вы лучше приходите к нам в театр…

Он был звездой в театре имени Гоголя, бывшем Театре транспорта, а это — очень неудобно добираться, на задах Курского вокзала. Вопрос посещаемости там всегда стоял остро.

Если вы помните славный фильм Михаила Калатозова «Верные друзья», вышедший еще в 1954 году, то знаете, что там на плоту по Яузе-реке плыли Чирков, Меркурьев и — Александр Федорович Борисов. Тот, что сыграл в кино академика Ивана Павлова и гениального русского композитора Мусоргского. А вообще-то он был ведущим актером Ленинградского академического театра имени Пушкина. Столп и вершина советского театра, многажды лауреат, депутат и прочее. Этот мог бы, решил я, и послал на театр вежливое письмо и пьесу. Ответа не последовало. Пьеса, видно, не приглянулась, подумал я, и послал ее Борису Бабочкину, в Малый театр.

Сразу скажу: там тоже был отказ. Но бывают отказы дороже иных одобрений. Хотя и звучит это несколько диковато.

Только много времени спустя я уразумел, почему в начале нашего разговора (добрый час по телефону) Борис Андреевич так настойчиво втолковывал мне, что его отказ от пьесы никак и совершенно не связан с самой пьесой. Причина, несколько раз повторил он, — в целом ряде превходящих обстоятельств, только в них.

Пытать, каких, я не мог, сам он не назвал. Прояснилось потом.

Конечно, здоровье. Он был после тяжелой операции, ему оставалось жить два года. Но для него, человека могучего творческого темперамента, конечно, не это было главным. Главным было другое. В театре уже лежала — а я не мог об этом знать — пьеса Иона Друцэ о Толстом. Сам главный режиссер Борис Равенских собирался ее ставить, а на роль Льва Толстого был намечен Игорь Ильинский.

Получалось, что я, сам того не подозревая, поставил великого Бабочкина в ситуацию щепетильную. Но вышел он из нее на диво достойно.

Начать с того, что он — это надо оценить! — пьесу, не нужную ему для дела, да еще пришедшую «самотеком», без всяких рекомендаций, прочитал. Причем ясно было, что прочитал очень внимательно, вникая даже в мелочи. Он, например, посоветовал убрать некоторые словечки, звучавшие слишком современно, типа — «утрясем», или «переживает». И был прав. Поспорили немного о том, чем в старые времена занимались сотские — в пьесе есть такой эпизодический персонаж. Из приятного: мэтру понравилось, как выписан младший сын — Лев Львович и, что мне особенно было важно, одобрил всю линию «Софья Андреевна — Чертков», «она о нем правильно говорит», сказал он. Высказал и такое чисто эмоциональное соображение: больше надо было бы использовать бунинское описание похорон. Последнее прозвучало красиво, но до конкретного смысла я допытываться не стал: дальнейшее сотрудничество все равно не предполагалось.

Борис Андреевич Бабочкин слыл в среде профессионалов человеком в искусстве требовательным до жесткости, был совершенно нелицеприятен и спуску, как говорится, не давал никому. Помню, на каком-то крупном собрании кинематографистов, где речь шла о подготовке творческой смены, он прямо с трибуны запустил саркастическую тираду в том смысле, что чему может научить молодых актеров великий педагог Сергей Герасимов, если сам лишен элементарной дикции. О дикции Герасимова, точнее о ее отсутствии, шептались по углам, но никто, конечно, не решался сказать вслух. Бабочкин сказал. Причем различим был каждый звук в его речи — его-то дикция была образцовой.