Метафизическое кабаре

Пилат, выслушав ответ Христа, разочарованно улыбнулся. Воспитанный в скептической терпимости, не стал возражать. Его охватила печаль: он не нашел в этом отверженном фанатичными евреями молодом человеке собеседника, ищущего, как и он, несуществующих ответов, то есть, в сущности, — небытия, предчувствуемого замирающими цивилизациями.

Христос призывал к обращению. Пилат понял это, но не понял Христа, требующего веры сердца, а не разума. Римский наместник в короткой беседе на террасе дворца осознал, что Иисус отличается от фанатичной еврейской толпы, и оценил, что он не странствующий софист, пользующийся шулерскими треками, доказывая собственную правду с помощью силлогизмов.

Не во власти утонченного скептика Пилата было разрешать споры, он лишь искал и спрашивал. Следующий вопрос он задал ожидающим перед дворцом евреям: «Кого хотите, чтобы освободил я — Иисуса или Варавву?» Пилат и евреи были необходимы, чтобы обречь на смерть Иисуса, потому что его приговорили иудаизм и греко-римский мир. Они спокойно вынесли приговор зарождающемуся христианству, которое, воскреснув, уничтожило пантеистический Рим, а потом стало преследовать евреев.

Гиги отошел от столика, чтобы поближе рассмотреть черноволосую певицу, жирными пальцами месящую бюст после каждого crescendo. Пользуясь утомлением Вольфганга, подкрепляющего силы вином, Джонатан разъяснил ему свои взгляды на иудаизм и христианство, в отсутствие Гиги чувствуя себя свободным от отступлений на тему языческого Рима.

— Дорогой мой, христианство мучает себя и других преследованиями, подозрениями, потому что в систему его мышления инсталлирован жестокий механизм теодицеи. Его запускала инквизиция. За отсутствием инквизиции каждый христианин может нажать в своей совести маленькую кнопочку с надписью «Откуда взялось зло», и перпетуум мобиле самоистязаний тот час же произведет на свет бичующихся, мучеников, морящих себя голодом до смерти мистиков.

Откуда на свете зло? А откуда Бог? Этого никто не знает, и для жизни эти знания не нужны. Жить можно и без них. Бог сказал: «Идите и размножайтесь», а не: «Задавайте глупые вопросы». Бог лучше знает, что тебе нужно для жизни; Он создал Париж, улицу Chabanais и Метафизическое кабаре. Между нами говоря, — Джонатан наклонился к уху Вольфганга, — христианство не является новой, самостоятельной религией. Христос, насколько я помню, говорил, что он пришел не опровергать Ветхий Завет, а развивать его. Собственно, христианство было гностической сектой, возникшей из ортодоксального иудаизма, так же, как гнозисом иудаизма является Каббала. Я шутил над твоей Троицей, любимой арийцами, но вот каббалистов упрекают, что они хуже христиан, потому что верят не в три, а в десять ипостасей Бога.

— В десять? — Вольфганг не расслышал, оглушенный пронзительным соло перкуссии.

— Десять сефиротов счи… — Джонатан перестал шептать и застыл в неподвижности*. На сцену вышла Беба Мазеппо. Вознесла над головой руки, которые конферансье связал длинной кружевной перчаткой. Расставила стройные ноги в черных чулках и, потирая клитором о клитор, продемонстрировала оргазм стерео.

*

*Секта неподвижных, именуемая также сектой иммобилиатов, возникла в конце семнадцатого века в приграничных районах Польши. Первоначально иммобилиатов называли православными евреями, поскольку на исповедуемую ими доктрину сильное влияние оказали православие и иудаизм. Раскол, происшедший в результате теологических разногласий, наступил, по-видимому, в 1687 году, и с этого времени можно говорить о трех направлениях секты. Наиболее экстатическое, послужившее позднее образцом для хасидов, провозглашает, что пришествие Мессии уже свершилось. Следует устроить брачный пир (чтобы он был достоин Господа, на него тратили все состояние) и ожидать индивидуального Богоявления. Пир, на котором ели лучшие блюда, молились и пили водку, длился неделю, затем праздник торжественно завершали, сжигая остатки пищи. Убрав столы, сектанты садились на порогах хат, ожидая Преображения — такого же, как на горе Табор. Поиски пищи или хотя бы прерывание ожидания лишними движениями считались отступничеством от веры в то, что Христос уже пришел и совершит Преображение. Подсчитано, что таким образом на порогах собственных хат умерло с голоду около тысячи двухсот неподвижных.

Представители другого, более приближенного к иудаизму, направления секты полагали, что Мессия еще не явился, но наверняка придет. Иммобилиатов этого направления наполняла беспокойством мысль, что Мессия может прийти слишком поздно. Их деятельность ограничивалась помощью иммобилиатам-экстатикам при продаже имущества и закупке продовольствия для пира. Потом они созерцали ожидающих экстатиков, их медленную смерть от голода. Это подтверждало их убеждение, что Мессия опаздывает.

Третье направление неподвижных, более всего заслуживающее это название из-за богатства теологической доктрины, снискало наибольшее число приверженцев. Принадлежащие к нему иммобилиаты, находясь под сильным влиянием православия и греческой философии, почерпнули из трудов Аристотеля убеждение о подчиненной роли движения. Творящая первопричина неподвижна, хотя и наделяет творимые существа движением. Следовательно, совершенствование является постепенным застыванием, пропорциональным занимаемому в иерархии живых существ месту. Отказ от всех потребностей ведет к святости, то есть к неподвижности. Сидящих на корточках или лежащих иммобилиатов обслуживали члены секты ниже рангом, посвятившие себя теологии и будничным заботам, требующим бесконечного количества богохульных движений. К иммобилиатам, кроме тысяч украинцев, белорусов, литовцев и поляков, принадлежало несколько сот евреев. Из этой группы позднее вышли франковцы — евреи, под предводительством Якова Франка принявшие католицизм. Опыт, приобретенный в секте иммобилиатов, склонил их к отказу от православия, признанного чересчур фаталистическим. Из семьи франковцев происходила Барбара Маевска, мать Адама Мицкевича. Наибольшее количество приверженцев иммобилиаты имели среди украинских крестьян. Исторические исследования показывают, что обвинение их в тупости и лени, якобы проистекающих из свойственной славянам склонности к безделью, несправедливо. Принужденные отрабатывать барщину, грязные, сидящие тупо уставившись в пространство на порогах хат, украинские крестьяне в действительности принадлежали к тайной секте неподвижных, преследуемой православием.

Секта иммобилиатов прекратила свое существование, когда один из ее теологов, прислуживавший глуховатым* неподвижным старцам, был послан в город Кшеменец с миссией отыскать в библиотеке Сапегов издание пятнадцатого века «Метафизики» Аристотеля, где содержалось неизвестное иммобилиатам приложение к книге Гамма. Шаря по пыльным полкам, молодой теолог наткнулся на «Imitatio» Фомы Кемпийского. Там он нашел утверждение, нанесшее последний удар доктрине неподвижных: «Становясь глупым для Христа, не двинусь, а неподвижного зло загребет».

*

*Глухие официанты, беззубые официантки — август в Париже. Все здоровые телом и духом разъехались. Невозможно по причине отпусков закрыть многомиллионный город, посещаемый толпами туристов. Поэтому их обслуживают щербатые проститутки и неизвестно из каких провинций вынутые довоенные ma^itres de salle.

В Метафизическом кабаре, покинутом на время отпусков португальскими судомойками, не хватало чистых рюмок. После полуночи шампанское разливали в подставленные ладони, сжимающие в пальцах ради шика и прохлады кусочки льда. Когда под утро денег на шампанское не хватало, за столиками пили самодельное, полезное, бросая в бутылки с белым вином таблетки растворимого аспирина.

Мучимая похмельем, несмотря на несколько рюмок аспирина, Беба Мазеппо решила совершить доброе дело: пойти позавтракать к своей бабушке — девяностовосьмилетней старушенции, страдающей склерозом, болезнью Альцгеймера и вялотекущим скупердяйством.

Для компании Беба взяла с собой Вольфганга. У ворот обшарпанного дома Беба отряхнула Вольфгангу пиджак и, поплевав на его слегка спутанные волосы, пригладила их к красивой лепки черепу. На скрипучем лифте они поднялись на последний этаж. Беба, не отпуская кнопки звонка, заколотила в дверь.

— Зачем поднимать такой шум, — невыспавшийся Вольфганг плохо выносил раздражающий писк звонка и обивание политуры дверей подкованной туфелькой Бебы.

— Бабушка уже наверняка нас услышала, вон она шлепает из глубины квартиры, но если я перестану колотить в дверь — вот, пожалуйста, — Беба перестала звонить и пинать дверь, и медленное шарканье тапок по другую сторону затихло, — так у нее такой склероз, что она забудет, зачем шла. Каждый пинок, — Беба высоко задрала ногу, целясь в замок, — подводит ее к двери.

Скрипнул засов, и из щели высунулась трясущаяся головка любопытной старушки.

— Бабушка, это я, твоя внучка Беба.

— Беба… — обрадовалась старушка и широко раскрыла дверь, — уже неделю меня никто не навещал, — жаловалась она, впуская гостей.

— Склеротичка, а как врать — не забывает, — злилась Беба. — К ней каждый день ходят две тетки и уборщица.

Они уселись в гостиной на потертый плюшевый диван. Окна, завешенные портьерами, пропускали тонкие лучи света, исчезающие в щелях темного паркета.

— Это мой жених, Вольфганг Занзауэр, — указала Беба на студента.

— Очень приятно, — кивнула старуха, с ужасом глядя на Бебу.

— Я, бабушка, твоя внучка, — видя беспокойство старушки, крикнула Беба в ее сторону.

— Да-да, припоминаю, — облегченно вздохнула та. — Может, пирожных? — она достала из буфета обгрызенное печенье и посыпала им серебряный поднос. — Как ты себя чувствуешь, дитя мое? — нежно спросила она Бебу.