Метель

— Оно так, а страх остался.

— Тут ведь и ехать-то осталось немного.

— Доедем.

— Меня же больные ждут, — произнес доктор уже без всякого укора и полез за папиросами.

Перхуша поднял воротник тулупа, съежился и затих.

Доктор же, наоборот, почувствовал после выпитого спирта прилив энергии и тепла. В животе у него словно распустился тропический цветок.

— Две последние остались! — с усмешкой показал он Перхуше портсигар.

Перхуша не шевелился.

Доктор закурил. Раздражительность и нетерпение оставили его. Он сидел, покуривая, щурясь на снежную равнину. Глаза заслезились, но ему не хотелось шевелиться и протирать их. Он смаргивал, но слезы стояли в глазах, колебля все вокруг, приятно остывая в уголках глаз.

«Почему мы все время куда-то торопимся? — думал он, с наслаждением втягивая и выпуская дым. — Я тороплюсь в это Долгое. Что будет, если я приеду завтра? Или послезавтра? Ровным счетом ничего. Зараженные и укушенные все равно уже никогда не станут людьми. Они обречены на отстрел. А которые сидят, забаррикадировавшись в своих избах, так или иначе дождутся меня. И будут вакцинированы. И им уже не страшна боливийская черная. Конечно, Зильберштейн недоволен, он ждет меня, ругает последними словами. Но я не волен преодолеть это холодное снежное пространство одним махом. Я не могу перелететь через эти снега...»

Неспешно докурив папиросу, он швырнул окурок.

На луну наползла тучка, сделав снежное поле по-настоящему ночным.

— Не спишь? — толкнул доктор возницу.

— Да нет... — ответил Перхуша.

— Не спи.

— А я и не сплю.

Тучка сползла с луны. Поле осветилось.

Перхуше было тепло и спокойно после выпитого спирта. Он сидел, обхватив себя за бока, утонув до глаз в своей шапке, прижав колени к животу и вполглаза глядя на раскинувшееся под луной поле. Он уже не думал про своей нетопленный дом, а просто сидел и смотрел. Доктор хотел было его спросить про лошадей, как и когда они впервые испугались волка, как скоро они очухаются и будут готовы потянуть самокат, но тут же передумал и тоже сидел неподвижно, отдавшись раскинувшемуся вокруг абсолютному покою.

Ветер совсем стих.

Так они просидели еще некоторое время. И ни доктору, ни Перхуше не хотелось шевелиться. Клочья редких облаков наползали на луну и сползали с нее, наползали и сползали. Наползали и сползали.

Доктор вспомнил, что в склянке осталось еще немного спирта. Он достал ее, сделал два больших глотка через достаточный промежуток времени. Отдышался, протянул склянку Перхуше:

— Допивай.

Перхуша очнулся от оцепенения, принял склянку и послушно допил, приложил рукавицу ко рту. Спрятав пустую бутылочку в саквояж, доктор сгреб снега с рогожи, взял ртом, пожевал. Тепло снова распустилось внутри, стало хорошо и бодро. Захотелось двигаться и что-то делать.

— Ну что, брат, поехали! — доктор хлопнул Перхушу по плечу. — Не век тут стоять.

Перхуша слез, открыл рогожу, заглянул в капор. Лошади посмотрели на него.

— Поехали, — сказал им Перхуша.

Услышав самое знакомое человеческое слово, лошади вразнобой заржали. Одобрительно кивнув, Перхуша накрыл их, сел, поддернул вожжи:

— Н-но!

Лошадки робко зацокали по протягу, словно подзабыли, как делается их нужная людям работа.

— Н-но!

Самокат дернулся, скрипнули полозья.

— Н-н-о-о-о-о! — закричал доктор и засмеялся.

Самокат поехал.

— Ну вот! И никаких волков! — Доктор ткнул Перхушу кулаком в бок.

— Оклемалися, — заулыбался Перхуша опухшей губой.

Поползли по полю. Занесенную дорогу было хорошо видно: она слегка выступала, тянулась лентой к темному горизонту.

— Ну вот. И никаких волков! — повторял доктор, хлопая себя по коленям.

Ему было хорошо и приятно.

Лошадки потихоньку набирали ход.

— Ну вот, ну вот... — довольно хлопал себя по коленям доктор.

Проехали мелколесье и снова выехали на большое чистое поле. Луна сияла.

— Что ж они у тебя так слабо тянут? — Доктор пихнул Перхушу локтем в бок. — Аль кормишь плохо?

— Кормлю достаточно, барин.

— Хлестни их, пусть прокатят с ветерком!

— Да они щас еще не оклемалися с испуга-то.

— Да что они у тебя — жеребята, что ли?!

— Да уж не жеребята.

— А чего ж ползут так? А ну, хлестни их!

— Н-но! Нн-о, пошли! — поддернул вожжи Перхуша.

Лошади взяли порезвее. Но доктору этого было мало.

— Да что ж они ползут, как вареные?! Н-но! По-шли! — застучал он по капору.

— Н-но, родимыя! — крикнул Перхуша и засвистал.

Лошадки взяли еще резвее.

— Ну вот, ну вот... — обрадовался доктор. — Тут ехать-то осталось — всего ничего. Н-но! Пошли!

— Нно! — кричал и чмокал Перхуша.

Ему захотелось показать своих лошадей, хоть он и понимал, что они подустали.

«Пущай напослед пробегутся, авось согреются!» — подумал он, сам чувствуя в себе веселое тепло после выпитого спирта.

— А ну — стегани их! — потребовал доктор. — Что они у тебя, как мыши в чулане! Скинь ты с них эту дерюгу!

«А и правда, снять можно... Снег уж перестал, а морозец слабый...» — подумал Перхуша и на ходу ловко вылез вперед, отстегнул рогожу, закатал ее.

Доктор увидел облитые луной спины лошадок. Они казались совсем игрушечными.

— А ну-ка... — доктор вытянул из чехла кнутик.

«Пускай хлестанет...» — согласился Перхуша.

Привстав, доктор размахнулся и хлестнул по спинам лошадей:

— Н-но!

Они побежали сильнее. Доктор хлестнул еще:

— Н-но-о-о!

Всхрапнув, лошади наддали. Ноги их замелькали, спины закачались, напомнив доктору волнующееся море, которое они с Надин видели в октябре в Ялте и в которое ему совсем тогда не захотелось лезть, и он стоял на берегу, глядя на волны, а Надин в своем полосатом купальнике все тянула и тянула его в море, называя осторожником.

— Н-но! — хлестнул он лошадей так, что по их спинам прошла дрожь.

Они рванули. Самокат полетел по полю.

— Вот как надо! — закричал доктор в ухо Перхуше.

Морозный воздух ударил им в лицо. Перхуша засвистал.

Лошади несли самокат, снег шуршал под полозьями.

— Вот как! Вот как хорошо-то! — Доктор плюхнулся на сиденье, помахивая кнутиком. — Вот как ехать надо!

Перхуша посвистывал, ловко правя. Ему тоже было хорошо, он понял, что еще версты три — и будет Долгое. Поле кончилось, по краям дороги поднялся еловый подрост. Красивые, убранные снегом елочки обступили дорогу.