Метель

«Какое чудо — жизнь! — думал он, вглядываясь в метель так, словно видя ее впервые. — Создатель подарил нам все это, подарил совершенно бескорыстно, подарил для того, чтобы мы жили. И он ничего не требует от нас за это небо, за эти снежинки, за это поле! Мы можем жить здесь, в этом мире, просто жить, мы входим в него, как в новый, для нас выстроенный дом, и он гостеприимно распахивает нам свои двери, распахивает это небо и эти поля! Это и есть чудо! Это и есть — доказательство бытия Божия!»

Он с наслаждением вдыхал морозный воздух, радуясь прикосновению каждой снежинки. Он во всей полноте, всем существом своим осознал мощь нового продукта — пирамиды. Шар и куб дарили радость невозможного, недосягаемого, чего нет и никогда не будет на земле, о чем человек грезит в самых затаенных, самых необычных снах: жабры, крылья, огненный фаллос, телесная мощь, перемещения в удивительных пространствах, любовь к неземным существам, совокупления с крылатыми чаровницами. Это радость сокровенных желаний. Но после шара и куба жизнь земная казалась убогой, серой, заурядной, словно лишенной еще одной степени свободы. Тяжело было возвращаться в мир человеческий после шара и куба...

Пирамида же словно заново открывала жизнь земную. После пирамиды хотелось не просто жить, а жить как в первый и последний раз, петь радостный гимн жизни. И в этом было подлинное величие этого удивительного продукта.

Доктор потрогал ногой пакет с пирамидами под сиденьем: «Червонец штука. Дороговато, конечно. Но стоит, стоит этих денег... А то место я вроде бы запомнил. Сколько же этот ротозей Дрёма потерял там пирамидок? Пять, шесть? А может, целый сундук? У них ведь сундуки продуктовыя, каждый специально обустроен для своего продукта — один для шаров, другой для кубов, а этот для пирамидок. Как они там в сундуке ловко уложены — без зазора, как монолит... Высокотехнологическое производство. Неужели целый сундук посеял? Сколько же там их? Двадцать? Сорок? Лежат теперь под снегом... Целое состояние...»

— А вот, барин, и Посад! — выкрикнул Перхуша.

Из метели надвинулись редкие избы Старого Посада.

— Щас спросим дорогу!

— Спросим, братец, спросим! — Доктор с силой хлопнул Перхушу по ватной коленке.

Самокат съехал со снежной целины на занесенную посадскую улицу. Во дворах залаяли собаки. Подкатили к одной избе. Перхуша спешился, стукнул в ворота. Доктор, сидя на своем месте, закурил, жадно втянул дым.

На стук долго не отзывались. Потом вышла баба в наброшенном тулупе. Коротко переговорив с ней, Перхуша все понял и, довольный, воротился к доктору:

— Так и знал, барин! До рощицы доедем, а там развилье, наша — направо! И прямой тракт, прямо до вашего Долгого, никуды не сворачивать! Всего-то четыре версты!

— Отлично, братец! Преотлично!

— До сумерек развилье найдем, а там и слепой доедет!

— Поехали! Поехали!

Они уселись, запахнулись и покатили. Старый Посад быстро кончился, дорога пошла кустарником, мелькнули из-под снега темные бобылки камыша.

«Вот как! — качнул головой Перхуша. — И камыша посадские не режут. Хорошо живут!»

Он вспомнил, как они с покойным отцом по осени резали камыш, а потом вязали его и крыли камышом избу. Каждый год на крышу подкладывали камыша. И крыша была толстой и теплой. А потом сгорела.

— Козьма, скажи мне, братец, что для тебя в жизни самое главное? — вдруг спросил его доктор.

— Главное? — заулыбался по-птичьи Перхуша и сдвинул с глаз шапку. — А не знаю, барин... Главное — чтоб все было ладно.

— Что значит — ладно?

— Ну, чтоб лошадки здоровы были, чтоб хлеба было на что купить... да и самому чтоб без хворости.

— Ну, хорошо, допустим, что лошадки твои здоровы, сам ты тоже здоров, деньги есть. Что еще?

Перхуша задумался:

— И не знаю даже... Думал как-то пасеку завести. Хоть бы домика три.

— Допустим, завел ты пасеку. Что еще?

— А чего мне еще! — рассмеялся Перхуша.

— Неужели, кроме этого, тебя больше ничего не интересует?

Перхуша пожал плечом:

— Не знаю, барин.

— Ну, чтоб ты хотел в жизни изменить?

— В своей-то? А ничего. Мы своей жистью довольны.

— Ну, а может, вообще в жизни?

— Вообще? — Перхуша почесал лоб рукавицей. — Чтоб злых людей поменьше было. Вот чего.

— Это хорошо! — серьезно кивнул доктор. — Не любишь злых?

— Не люблю, барин. Я злого человека за версту объеду. Я как со злыднем столкнуся — словно заболею. Рвать тянет, будто падали наелся. Вон, мельник этот. Как его увижу, как заслышу — тошнота такая подступит — два пальца в рот совать не надо. Не понимаю я, барин, зачем людям зло.

— Злых людей не бывает. Человек добр изначально, ибо создан по образу и подобию Божиему. Зло — ошибка человека.

— Ошибка? Да больно много этой ошибки-то. Я вон, мальцом был когда, не мог видеть, как кого секут. Меня секли — пожалуйста, поплачу, и все. А когда кого раскладывать на лавке начинают, мне прям плохо делалось, чуть не падал. А подрос когда, как драку увижу — так тоже плохо, словно бревна ворочаю. Тяжкая это ошибка, барин.

— Тяжкая, братец, тяжкая. Но добра в жизни гораздо больше, чем зла.

— Вроде побольше.

— Добро, добро важно!

— Добро важно, а как же. Делай добро, к тебе оно и воротится.

— Хорошо ты сказал! Мы вот с тобой едем за тридевять земель делать людям добро! И как же это хорошо!

— Хорошо, барин. Лишь бы доехать.

Они проехали рощицу и оказались на развилке. Обе дороги — и та, что уходила налево в поля, и другая, что поворачивала вправо в кустарник, — были занесены, и по ним никто не проезжал.

— Вона наша колея! — Перхуша решительно наклонил правило вправо, самокат с легким скрипом свернул и пополз по занесенному пути.

Доктор только теперь заметил, что уже вовсю смеркается. Он достал часы. Было шесть ровно.

«Как же так? — подумал он. — Сколько же я пробыл у витаминдеров? Неужели почти шесть часов? Сколько часов действует продукт? Надо было уточнить у них...»

Дорога пошла кустарником. Она была вполне приличной, не шире и не уже других проезжих дорог и накатанной, приметной даже в надвинувшихся сумерках. Метель мела все так же, не ослабевая.

После поворота снег понесло им навстречу. Самокат поехал медленней.

Перхуша правил, лошадки тянули, шурша в капоре. Доктор вглядывался вперед.