Методотдел

Однажды в февральскую субботу мне позвонил Горовиц и сообщил, что ему срочно понадобилась книга, которую он мне одолжил еще осенью. Лил дождь, дул противный пронизывающий ветер, а пасмурное небо заставляло с самого утра держать включенным свет в комнате. Мне ужасно не хотелось тащиться на другой конец города, но, по словам директора, книга оказалась ему нужна именно сегодня, сейчас.

Я никогда не был у него прежде. Со своей женой Горовиц занимал двухкомнатный номер в бывшем пансионате, теперь оборудованном под ведомственную гостиницу. В каких-нибудь восьмидесятых этот пансионат наверняка считался образцом советского курортного комфорта. Теперь же он заметно осунулся, потускнел, и сдоба его роскоши осела, как продавленные кресла и диван в фойе. На ресепшене я сказал, к кому иду, почему-то в полголоса. Администратор молча кивнула, лишь на минуту оторвавшись от своего вязания, чтобы смерить меня взглядом. Здесь было тихо так, как будто все давно уехали, и причем безвозвратно.

Лифт не работал, и я поднялся на третий этаж пешком, где меня мрачно встретил длинный коридор. Нет, он не был темным, напротив, одна его сторона представляла череду высоких окон, но несмотря на это коридор был очень неприветливым и даже тревожным. Тщательно вычищенные пылесосом красные дорожки пахли старостью, а растения на подоконниках казались давно забытыми и неухоженными. Все это отдаленно напомнило наш Дворец. Я обратил внимание, что тишина тут сделалась еще слышнее. Она звенела в ушах, как в легендарном кубриковском «Сиянии». И я, должно быть, поддался этому внезапному беспокойству, потому что вдруг почувствовал себя очень неуютно здесь, как на открытом «пупке», совершенно уязвимым для того опасного, что, как подумал я тогда, несомненно обитало в этих стенах. Меня охватило желание поскорее исчезнуть из этого места, но тут я понял, что забыл, в каком номере живет Горовиц. Звонить было стыдно, спускаться к администратору — неловко. Вместо всего этого я принялся тихонько подходить к двери каждого номера и, затаив дыхание, прислушиваться к потусторонним звукам, надеясь услышать подсказу.

За первой дверью — ничего. За второй — ничего. И за третьей — тоже ничего. Наконец за следующей дверью я услышал плач ребенка и голос ругающей его матери. Ребенок о чем-то просил мать, но та была непреклонна. У Горовица и его жены не было детей, поэтому из четырех «прослушанных» номеров один я мог смело вычеркнуть из своего поиска.

Из глубины другого номера доносился незнакомый мужской голос. Голос рассуждал о подлинном и мнимом предназначении человека, рассуждал назидательно, прибегая к высокопарному слогу. Он казался крайне неприятным — гнусавый и приторный одновременно, — принадлежал, должно быть, толстому, потливому типу, который ходил взад-вперед, закинув руки за спину. Я слышал скрип паркета под его ногами и тщетно силился уловить голос его собеседника. «Кто же этот терпеливец? Кто может все это выслушивать — собака, труп, собственное отражение оратора?» — терялся в догадках я.

Прислушавшись к двери номера в конце коридора, я услышал музыку. Это был блюз. Я понял, что мне сюда.

Той ночью мне снился пустой коридор гостиницы, как я тщетно пытался в нем укрыться от своих преследователей, а мне никто не открывал, как я ни бился. Загнанный в тупик, я с ужасом слышал шум приближающихся шагов, который с каждым разом был все громче и громче.

Я уверен, что этот жуткий сон был навеян мне здешней зимой.

Зимой мы почти никуда не выбирались вместе. Зимой я вообще мало куда выбирался, сосредоточиваясь больше на книгах и фильмах. Только накануне Нового года мы собирались вместе, чтобы прогуляться по набережной, перед тем как разъехаться на каникулы. Пили горячий глинтвейн у елки, слушали музыкантов, Лиля и Таня весело хохотали, а Кира, как всегда в своей манере, молча улыбалась, не разжимая губ. По настроению все это было очень светло, но катастрофически мало на всю зиму.

Глава X, в которой говорится о том, как в методотделе неожиданно появилось новое вакантное место

Наш Дворец порой напоминал мне клокочущий жерл страстей и личных драм. После истории с Ритой пришла очередь безмятежных Пети и Вари. Ничто не предвещало потрясений для этой пары. Как попугайчиков-неразлучников, их сложно было помыслить отдельно друг от друга, ведь если они шли по улице, то непременно взявшись за руки. Сейчас я думаю, что все же они гораздо больше были дружны, чем влюблены, — в юности так легко бывает перепутать эти два чувства. Неопытность часто принимает за великую любовь дружественную влюбленность, и при первых же серьезных испытаниях неокрепшие сердца настигает серьезное разочарование, что, впрочем, является необходимым закаливающим средством.

Как это часто бывает у одногодок, девушка кажется взрослее парня. Так было и в случае нашей пары. Варя явно выглядела более зрелой. Несмотря на свою юность, она была уже настоящей женщиной, готовой для того, чтобы стать женой и матерью. И еще кое-что… На наших кофе-паузах в отделе, когда мы разговаривали о всякой всячине, я замечал, что, когда коллеги обсуждали знаменитостей или когда речь заходила об атрибутах красивой, сытой жизни, у Вари загорались глаза, и я видел, что она, объективно оценивая свои блестящие внешние данные, очень хорошо понимает всю обоснованность собственных притязаний на такую жизнь. Петя же, в сущности, был еще мальчишкой. «Кто знает, сколько понадобится времени на то, чтобы он повзрослел? — должно быть, думала Варя. — И совсем не обязательно, что он вырастет в такого мужчину, который сможет мне дать все то, чего я достойна».

Петя был отличным парнем, но его доброта и отзывчивость могли приниматься окружающими за определенную легкомысленность. Да, в нем проскальзывали ребячество и юношеское упрямство, и еще страсть к различным, ничего не значащим мелочам, — словом, все те милые качества, которые никак не могла по-настоящему оценить юная девушка.

То, что между ними творится что-то неладное, стало заметно в одно рабочее утро. Весь день они почти не разговаривали друг с другом, но при этом вели себя по-разному. Варя несла на своем лице тихую победоносную торжественность, а Петя выглядел побитой собакой. Я понимал, что в этом раздоре ситуацию контролирует именно Верескова, которая, возможно, и является его причиной, что, как выяснилось позже, и было на самом деле. Всю неделю холодный дух отчуждения бродил по нашему кабинету, и все прекрасно понимали, что было тому причиной.

Рита и Таня поочередно вызвали Варю на разговор, допытываясь о том, что же произошло.

— Боюсь, надежды на примирение нет, — сказала мне Таня.

Чаще всего именно Таня по причине своей вдумчивости и неспешности засиживалась со мной на работе допоздна. Тогда мы могли с ней многое спокойно обсудить. По-настоящему доверительные беседы между нами случались редко, но они позволяли говорить начистоту о многом и о многих. По сути, только Таня давала внятную обратную связь, которая со временем стала для меня необходимой. Никто, кроме Бережной, не мог мне дать этого. Агарев был слишком критичен ко мне; он всякий раз ужасно радовался моим неудачам, а мои успехи предпочитал относить к заслугам случая или других коллег. Все время моей работы во Дворце он ждал, когда наконец я уберусь отсюда. Я иногда думал, что одно только это ожидание заставляет его работать в отделе, потому что сам он уже давно выработал все свои ресурсы. Кайсина витала в своих мыслях где-то далеко, что делало ее не всегда наблюдательной к этой жизни, хотя, когда она включалась, почти ничего не могло скрыться от ее проницательности. Порослев и Верескова всегда были немного отстранены от всех и заняты собой. Подлинную обратную связь они давали исключительно друг другу. Мы были слишком в разных экзистенциальных категориях, чтобы состоять с ними в особой доверительности. С Петей со временем мы сделались дружны, но он в силу своего юного возраста еще не всегда умел правильно выразить то, о чем думал.

— У Вари появился новый ухажер из отдыхающих, — сказала мне Бережная, когда все разошлись по домам.

Таня не хотела выдавать чужую тайну, но сдалась. Сдалась под моим напором, так как знала, что я и вида не подам, что узнал про это, равно как и не создам неприятности для девушки. Таня поведала мне, что Варе вскружил голову один богатый москвич, что Варя уже перебралась к нему и по всей очевидности скоро уволится, чтобы уехать вместе с ним.

— Вот как, — ошарашенно произнес я.

По правде, Петя сам немного избаловал Варю. Он не давал ей готовить, несмотря на то что она и любила это делать, и сам ходил по магазинам, выбирая, где лучшие скидки и распродажи. Именно он определял, когда в квартире будет делаться уборка, стирка, глажка. Варя сделалась капризной. Она жаловалась по телефону подруге, что не может себе позволить приличные вещи и поход к косметологу. Она не обвиняла в этом Петю напрямую, но так искренне досадовала, что тот, видя это, должен был что-то делать, а он не делал. Затем они начали ссориться. Ее стали раздражать его шутки и юношеская угловатость. В какой-то момент ей стало противным, что он ведет все хозяйство. «Не мужик, а экономка, — думала она. — И вообще, может ли мужчина быть методистом?.. Нормально ли это?» Петя же искренне не понимал этих настроений, ведь он старался для них двоих. Это он на такие скромные заработки обеспечивал уют в их жизни и справлялся весьма достойно.

Все чаще Варя уходила гулять на набережную одна, а если Петя вдруг отыскивал ее там, она, закатывая истерики, требовала оставить ее в покое. Бродя среди праздношатающихся, она думала, что их отношения уже исчерпали себя, пусть ей и жалко бросать Петю, но, видимо, придется это сделать. И вот однажды на набережной с ней познакомился галантный, уверенный в себе мужчина лет тридцати пяти. Сначала она совсем не хотела знакомиться — уж больно выглядело это по-предательски, и общения как такового в эту встречу не получилось. Но набережная Ялты слишком маленькая, чтобы не пересечься на ней следующим вечером. Москвич угостил ее американо с кленовым сиропом, и они дошли до Массандровского пляжа, а там еще посидели в кафе «Ван Гог» и распили бутылку шампанского. Мужчина был успешным столичным ресторатором. В Ялте у него была квартира, и несколько раз в год он приезжал сюда, чтобы совместить дела с отдыхом. Через два дня Варя переехала к нему. Это напомнило мне уход Варвары к Птибурдукову из «Золотого теленка», а наш Васисуалий-Петя погрузился в тоскливую апатию.