Методотдел

В его кабинете стояла дорогая антикварная мебель. Здесь было все дорогое: книги, картины, статуэтки в шкафу. Директор был настоящим коллекционером разных винтажных штучек. Он был богат, образован и ужасно ленив, за что во Дворце очень быстро получил прозвище «Студень». Впрочем, его леность имела налет усталой обреченности, вызванной смесью снобизма и мизантропии, с одной стороны, и пониманием невозможности достичь идеала в принципе — с другой. Горовиц был циником, порой даже грубым, но все же не злым человеком. Для меня он был живым доказательством того, что по-настоящему умный человек не может быть мерзким подонком. Он может быть обидчивым, капризным, ленивым, ошибающимся, оторванным от действительности, но не способным на подлость и гнусность.

Горовиц стал директором Дворца за полгода до моего приезда. Обнаружив дела в довольно печальном состоянии, он быстро понял необходимость присутствия рядом с собой человека, на которого можно было бы спихнуть все скучные технические вопросы управления, чтобы самому заняться стратегическими задачами. Ему нужна была такая энергичная помощница, как Капралова, чтобы могла рыхлить землю, как кабан, и приводить в движение застойные воды. Энергичность, видимо, была настолько важным качеством для него, что он готов был закрыть глаза на всю ограниченность и самодурство своего заместителя. Я долго не мог понять, как этот начитанный человек терпит в качестве своего ближайшего помощника такое недоразумение, пока однажды не увидел их общение между собой. Очевидно, что Ванда забавляла его. Горовиц постоянно подшучивал над ней, над ее суетливой несуразностью, глупыми ошибками в речи и текстах и даже румянцем на щеках. И действительно, тем, кто не был в подчинении Ванды, ее поведение могло показаться очень забавным, ведь по натуре она была сущей клоунессой из кабаре на Монмартре. Я столько раз слышал про нее от посторонних восторженные возгласы: «милая», «классная», «с огоньком», «задорная». Что-то такое все же Ванда понимала про себя, потому что, казалось, подыгрывает этому амплуа, проводя в жарких спорах в директорском кабинете долгие вечера и веселя его своей непосредственностью. А между тем, это приносило ей дивиденды. Директор часто соглашался с ней, что, впрочем, я объяснял его нежеланием вникать в те дела, которые были ему неинтересны.

Секретарь директора — пышногрудая Инга Кузьминична — принесла нам троим кофе.

Директор курил вторую сигару. По его довольному лицу было видно, что он что-то придумал для нас; скорее всего, долго вынашивал какую-то идею и вот сейчас уже наконец готов дать поручение.

— Я тут подумал, — сказал он, выдыхая изо рта табачный дым, — работу Дворца нужно серьезно обновлять. Так больше не может продолжаться, как вы уже понимаете…

— Да, да. Я всегда вам об этом твердила, — оживилась Ванда.

— Подожди, — он отмахнулся от Ванды, как от надоедливой мухи.

С подчиненными наш директор был всегда на «ты», за исключением старших по возрасту коллег, и почти всегда фамильярен. Вкупе с его остротами такая манера общения порой выглядела довольно грубой, напоминающей отношение барина к холопам. Меня это ужасно раздражало, но что поделать — я не мог ответить ему тем же, хотя порой очень хотелось, и при других обстоятельствах я непременно сделал бы это.

— У меня есть некоторые мысли по этому поводу, — продолжал он, — но я хочу сначала получить концепцию от вас — может, в чем-то и совпадем. Я специально позвал только вас двоих, потому что остальные ничего толкового предложить не смогут, хотя, конечно, вы можете озадачить всех, кого считаете полезными. — Он слегка покачивался в кресле, как будто сидел в кресле-качалке. — Я жду от вас концепцию, которая сделает наш Дворец современным интересным образовательным центром. Понятно?

Я кивнул. Ванда набрала в легкие воздух, чтобы начать что-то говорить, но директор ее остановил:

— Сейчас ничего не нужно рассказывать. Мне нужен внятный, хорошо обдуманный документ с конкретными предложениями.

— Сроки? — спросил я.

Горовиц отпил из чашки и почесал нос:

— Вчера, ты же знаешь.

— Но почему вы думаете, что у меня не может быть уже сейчас такого плана? — изображая обиду, кокетливо сказала Ванда, надув нижнюю губу.

— А потому, что в твоей голове так скоро появляются одни только глупости, — отрезал директор.

— Ну что вы начинаете…

— Документ должен лежать у меня через неделю.

В кабинете Ванды мне потом пришлось долго выслушивать фантазии ее разгоряченного мозга. Первое, что она предложила: «Всех уволить! Всех до единого».

— Егор Степанович, это же все как опухоль, ее надо вырезать. Должны остаться только вы и Эльвира, ну, может быть, еще в вашем отделе эти новенькие, как их там, — мальчик и девочка, а остальных нужно гнать отсюда. Нужны новые люди с новой энергией. Конечно, может быть, не всех сразу, а постепенно, но это нужно сделать. Они уже все успокоились, сидят на своих местах, и им ничего не надо. Было бы хорошо взять не крымских, а тех, кто только что сюда переехал с материка, потому что местные ужасно ленивые и наглые…

— Да, но наши зарплаты… Разве суперспециалисты на них польстятся?

— Но вы же нашлись… И другие найдутся. — Ванда захохотала. — Ведь и я тоже нашлась, и директор.

— Ну, допустим. А дальше что?

От приступа воодушевления Ванда вся раскраснелась. Она принялась рисовать на доске светлое будущее Дворца. Каждое свое слово сопровождала каким-то графическим изображением — видимо, так ей было легче изъясняться.

— Прежде всего нам нужны новые современные кружки. Ну кого сегодня удивишь краеведением или тем более «Юными библиотекарями»? Это же прошлый век. Необходимы современные форматы. Еще надо делать краткосрочные программы для тех, кто приехал сюда отдыхать. Это могут быть какие-то установочные мотивационные занятия, вводящие в какую-либо предметную область. В курортный сезон мы можем хорошо подзаработать. Многие приезжают сюда с детьми на месяц, кто-то даже на все лето. Вот это как раз и есть наши клиенты. А потом, почему бы не придумать семейные курсы или курсы для взрослых? Тут вокруг столько всяких музеев, парков, которые можно использовать. Почему бы нам с ними не сотрудничать более активно?

Тут она принялась говорить о взаимодействии с различными организациями, но дальше было очень путанно, и я так ничего и не понял. Вскоре вся доска была изрисована многочисленными крестиками, кружочками, домиками, человечками и стрелочками — связями между ними.

— Хотят ваши методисты работать? Так пусть предложат новые форматы работы с детьми. Мы даем им шанс. Все честно, — сказала она в заключение.

В отдел я пришел озадаченный. Я был полностью согласен с тем, что наш ассортимент кружков нужно серьезно обновлять, но для меня не хватало какой-то сверхидеи. Ведь должна же быть какая-то высшая цель? В самом деле, разве может простое осовременивание студий для появления дополнительных источников заработка стать самоцелью? Во имя чего все это делать?

Озвучивая коллегам поручение, я поймал себя на том, что говорю явно без веры, что они смогут справиться. Все конечно же принялись высказывать недовольство, ведь вводных действительно было мало. Больше всего возмущались Максим Петрович и Таня.

— Почему мы? — спрашивали они.

— Потому что мы — методотдел, — ответил я, не на шутку рассерженный этим вопросом.

Чтобы хорошенько все обдумать, я решил побродить по Дворцу. Мне нравилась некоторая ветхость Дворца, нравилось то, что он нуждается в ремонте, и даже то, что в залах пахло старостью. Поднялся на верхний полуэтаж, находившийся под самой крышей Дворца. Оттуда вел выход в книгохранилище, однако я ограничился прогулкой по коридору антресоли, а затем спустился вниз.

В театральном зале в полном разгаре шла репетиция. Я сел с краешка, чтобы никому не мешать. Ставили «Чучело» Железникова. Я застал, наверное, одну из самых душераздирающих сцен — главная героиня надрывно читала свой монолог. И, как мне казалось, очень перегибала в этом — слишком уж истерично. Я не любил спектакли на подростковые темы. Обычно дети играют в них очень «в лоб» и часто недостаток мастерства замещают криком в моментах наивысшего накала страстей. Мне это никогда не нравилось. Гораздо интересней выходили романтичные спектакли, или веселые, или абсурдистские как, например, по Хармсу, но последних, в силу драматургической сложности, было очень мало.

Тамара и Фируза сидели в пустом зале и обсуждали происходящее на сцене вполголоса, однако низкий, прокуренный голос Тамары все равно было слышно. Мне он напоминал голос советского спортивного комментатора Анны Дмитриевой. Да, именно таким он и должен быть у режиссера: четким, собранным, энергичным.

Тамара носила короткую стрижку и джинсы. Когда однажды я увидел ее в платье, то был поражен нелепостью образа. Это было просто неприличным, то есть неприличным в том смысле, что платье совершенно не вязалось с ней, делая ее похожей на старую проститутку. У нее было веснушчатое лицо сорванца. Может быть, поэтому она так легко управлялась даже с самыми сложными детьми. Если ситуация вынуждала, она могла накричать на ребенка, но никто из детей всерьез не обижался на нее. Тамара была прекрасным организатором. Я уверен, что ей под силу было устроить представление на огромном стадионе, и я слышал, что определенный опыт в чем-то похожем у нее имелся. Она умела лихо разрешать самые разные проблемы. И если честно, я недоумевал, что делает в этом скромном Дворце ее организаторский талант. Именно организаторский, который, на мой взгляд, значительно уступал художественному.