Мэйфейрские ведьмы

И тут мой взгляд падает на красивого юношу, я имею в виду, по-настоящему красивого. Он стоял в конце какой-то аллеи, сложив руки на груди и прислонившись к стене дома, и просто смотрел на меня. «Бон суар, Ричард», – произнес он, и я тут же узнал голос, французский акцент. Так говорил Джулиен. И я увидел, что этот человек и есть Джулиен! Только выглядел он лет на двадцать, никак не больше! Уверяю вас, я впервые в жизни так перепугался. Чуть не закричал. Это было хуже, чем увидеть привидение. А этот парень взял и пропал, просто исчез.

Я никак не мог найти экипаж и отправился пешком на Первую улицу. Дверь мне открыл Джулиен. Он был в халате, курил свою противную трубку и улыбался. «Я же говорил, что продемонстрирую тебе, как выглядел в двадцать лет!» – сказал он, рассмеявшись, и еще долго не мог успокоиться.

Я последовал за ним в большую гостиную. В то время это был прелестный зал, не то что теперь. Жаль, вы не видели. Обставлен абсолютно чудесной французской мебелью, в основном эпохи Людовика XV. Джулиен сам ее покупал в Европе, когда ездил туда с Мэри-Бет. Все такое легкое, элегантное – просто чудо. А что касается обстановки в стиле ар деко^{12} – это Стелла постаралась. Она считала шиком понаставить везде пальмы в горшках! Из всей обстановки единственной приличной вещью был австрийский рояль. Дом смотрелся совершенно дико, когда я был там в последний раз на похоронах. Вы ведь знаете, конечно, что прощание со Стеллой было устроено в доме. Для нее даже не стали снимать ритуальный зал. Гроб с телом выставили в той самой комнате, где ее застрелили, вы знаете об этом? Я все оглядывался по сторонам, пытаясь представить, где именно произошло несчастье. И знаете ли, остальные проделывали то же самое. К тому времени Лайонел уже сидел под замком, разумеется. Мне все никак не верилось. В детстве Лайонел был такой милый мальчик, такой хорошенький. Они со Стеллой везде ходили вместе. Так о чем это я?

О да, о том невероятном вечере. Я увидел в городе молодого Джулиена, юношу-красавца, который обратился ко мне на французском. Вскоре я вернулся домой и уже шествовал за стариком Джулиеном в гостиную, где он опустился на диван, вытянул ноги и сказал: «Ах, Ричард, я мог бы так много тебе рассказать, так много показать. Но я теперь стар. И какой в том смысл? Одним из чудесных утешений в старости служит то, что не нужно больше стараться быть понятым всеми. Артерии неизбежно теряют эластичность, и это приводит к своего рода смирению».

Разумеется, я был все еще расстроен. «Джулиен, я требую, чтобы ты объяснил, как ты это проделал», – сказал я. Но он не стал отвечать. Словно меня вообще там не было. Он просто уставился в огонь. Зимой в той комнате всегда горели оба камина. Там устроено два камина, знаете ли, один чуть больше другого. Чуть позже Джулиен очнулся от своих грез и напомнил мне, что пишет историю своей жизни. Возможно, я обо всем прочту после его смерти. Впрочем, он не был уверен.

«Я жил в свое удовольствие, – сказал он. – Наверное, нехорошо радоваться жизни так, как радовался я. В мире еще так много несчастий, а я всегда отлично проводил время! Как-то несправедливо, правда? Мне следовало больше делать для других, гораздо больше. Мне следовало быть более изобретательным! Но обо всем этом ты сможешь прочитать позже в моей книге».

Он не раз повторял, что пишет автобиографию. Он действительно прожил очень интересную жизнь, знаете ли. Родившись задолго до Гражданской войны, он многое успел повидать на своем веку. Мы частенько с ним отправлялись в город верхом, и, когда проезжали Парк Одюбона^{13}, он вспоминал те времена, когда вся эта земля принадлежала плантации. Он рассказывал о том, как ездил на пароходе по реке, посещал старый оперный театр и балы квартеронов. Он все говорил и говорил. Жаль, я не записывал за ним. Он любил рассказывать эти истории и маленькому Лайонелу со Стеллой, и те слушали, затаив дыхание. Он часто сажал их в карету вместе с нами, и мы отправлялись в город, где он показывал им разные дома во Французском квартале и рассказывал занятные истории.

Как мне хотелось прочитать его автобиографию. Помню, я несколько раз заходил в библиотеку и видел, что он что-то пишет, и он каждый раз говорил, что это его автобиография. Он писал от руки, хотя у него была пишущая машинка. Ему совсем не мешало присутствие детей. Будь то Лайонел, читающий у камина, или Стелла, расположившаяся с куклами на диване, не имело для него значения, он продолжал писать свою автобиографию.

И что, как вы думаете, произошло? Когда он умер, оказалось, что нет никакой истории жизни. Так мне сказала Мэри-Бет. Я умолял дать мне посмотреть его рукопись. Она лишь небрежно отмахнулась, сказав, что ничего не осталось. Но трогать что-либо на письменном столе запретила. Выдворила меня из библиотеки, а дверь заперла на ключ. О, я возненавидел ее тогда, по-настоящему возненавидел. Все это она проделала не наигрывая, абсолютно естественно. Любой бы подумал, что она говорит правду, так уверенно она держалась. Но ведь я видел эту рукопись собственными глазами. Но потом все-таки она дала мне одну вещь, принадлежавшую Джулиену, за что я навек ей благодарен.

При этих словах Ллуэллин достал красивое кольцо с драгоценным камнем красного цвета и показал мне. Я похвалил кольцо и сказал, что меня интересует расцвет Сторивилла. Каково это было посещать Сторивилл с Джулиеном? Ответ был довольно пространным:

– О, Джулиен любил Сторивилл, по-настоящему любил. А женщины из «Зеркального зала» заведения Лулу Уайт обожали его, можете не сомневаться. Они обхаживали его, словно он был король. Так было везде, куда бы он ни пошел. Однако там происходило многое из того, о чем мне бы не хотелось рассказывать. Не то чтобы я ревновал Джулиена, просто все это здорово шокировало чистюлю-янки, каким я был когда-то в молодости. – Ллуэллин рассмеялся. – Но вы поймете лучше, что я имею в виду, если я все-таки расскажу вам кое-что.

Впервые Джулиен отвез меня в Сторивилл зимой, он приказал кучеру остановиться возле парадного входа одного из лучших домов. В то время там играл пианист – точно не помню, кто именно – то ли Мануэль Перес, то ли Джелли Ролл Мортон^{14},– я никогда не увлекался джазом и регтаймом, в отличие от Джулиена. Он просто обожал того музыканта – поклонники обычно обращались к таким пианистам «маэстро», знаете ли, – и мы уселись в гостиной послушать музыку и выпить шампанского, очень хорошего шампанского, между прочим. Тут налетели со всех сторон девушки в безвкусных побрякушках и принялись корчить из себя титулованных особ – там была герцогиня такая-то и графиня такая-то; все они наперебой пытались привлечь Джулиена, а он держался любезно со всеми. Наконец он сделал свой выбор: это была уже немолодая женщина ничем не примечательной наружности, что меня очень удивило, но он сказал, что мы все отправляемся наверх. Разумеется, я не хотел быть с ней, меня ничто бы не заставило быть с ней, но Джулиен лишь улыбнулся и сказал, что мне следует посмотреть, и таким образом я узнаю кое-что об этой жизни. Очень характерно для Джулиена.

И что же произошло наверху в спальне, как вы думаете? Джулиена интересовала вовсе не эта женщина, а ее две дочери, девяти и одиннадцати лет. Они вроде бы помогали готовиться… осматривали Джулиена, как бы это поделикатнее выразиться, чтобы убедиться, что он здоров… а затем водные процедуры. Уверяю вас, я просто окаменел, когда смотрел, как дети исполняют эти интимные обязанности. А знаете ли вы, что, когда Джулиен занялся их матерью, эти две маленькие девочки оставались на постели? Они обе были очень хорошенькие, одна – брюнетка, вторая – блондинка. Представьте, на них были коротенькие рубашечки и темные чулки и выглядели они очень соблазнительно, даже для меня. Сквозь рубашки просвечивали их маленькие сосочки. У них даже почти не было бюста. Не знаю, право, почему все это показалось мне таким соблазнительным. Девочки уселись возле высокой резной спинки кровати – это было жуткое сооружение массового производства, высотой до потолка, с балдахином, увенчанным короной, – и они даже целовали Джулиена, как ангелочки, когда он… он… возлег с их матерью, если можно так сказать.

Мне никогда не забыть этих детей, которым все происходящее казалось таким естественным! Так же как и Джулиену.

Разумеется, он вел себя так изящно, насколько это возможно в подобной ситуации. Глядя на него, вы бы подумали, что это Дарий, персидский царь, а дамы – его гарем, до такой степени в нем не было ни малейшего смущения или грубости. Потом он выпил шампанского, и девочки тоже пили. Мамаша попыталась обратить свои чары на меня, но я отказался наотрез. Джулиен готов был остаться там на всю ночь, но я попросил его уехать. Он как раз обучал обеих девочек «новому стихотворению». Кажется, он каждый раз учил их какому-то стиху, когда приезжал, и они прочитали ему наизусть три или четыре прошлых урока, причем там был шекспировский сонет. А новое стихотворение принадлежало перу Элизабет Барретт Браунинг^{15}.

Мне не терпелось покинуть это заведение. По дороге домой я буквально обрушился на него. «Джулиен, кем бы мы ни были, но мы взрослые люди. А они еще совсем дети», – сказал я. Он, как всегда, оставался невозмутим. «Да брось ты, Ричард, – сказал он, – не глупи. Таких детей называют случайными. Они родились в публичном доме и проживут там всю жизнь. Я не причинил им никакого вреда. И если бы я не был с их матерью сегодня вечером, мое место занял бы кто-нибудь другой. Но одно меня поражает во всем этом, Ричард: жизнь берет свое, несмотря ни на что. Конечно, они влачат жалкое существование. Да и как могло быть иначе? Тем не менее эти девчушки умудряются жить, дышать, даже радоваться. Они смеются, они полны любознательности и нежности. Они приспосабливаются – вот нужное слово. Они приспосабливаются и по-своему тянутся к звездам. Меня это не перестает удивлять. Они мне напоминают дикие цветы, которые растут в расщелинах мостовой, тянутся к солнцу, несмотря на то что на них все время наступают чьи-то подошвы».