Между честью и истиной

Гвардиям объявили обычные стрельбы по мишеням на скорость. Выходя на линию огня, гвардейцы видели картонный прямоугольник, приподнятый над фанерным основанием, и два белых круга с красным центром, прикрепленные на картонный щит один под другим. Солдатам следовало по команде дважды поразить каждую мишень, затем отойти и дать место для выстрела следующей десятке. Они не знали, конечно, что за одной из мишеней стоит человек, прикасаясь к картонному листу затылком и спиной. К какой мишени и когда именно подведут кого-то из приговоренных, знали только досточтимые, доставившие осужденных к месту казни. Замену мишеней на картоне тоже доверили им. Димитри стоял сбоку от линии огня и видел весь процесс целиком. К половине восьмого утра гвардейцев отправили в автобусах обратно в резиденцию вместе со стопкой мишеней, а досточтимые после окончания отправки начали снимать размочаленные выстрелами картонные листы. Князь не стал дожидаться, пока они закончат превращать в пепел картон и трупы, обменялся кратким рукопожатием с Лийном, сказал ему: "До встречи в городе", - и собрался ставить портал к машине. На полдень была назначена гражданская казнь преступников, приговоренных к лишению имен. Увидев у себя под ногой красное пятно, Димитри едва не выругался, но, присмотревшись, увидел бруснику и снова развернулся в сторону мертвых тел. То ли мысль, то ли фразу о том, что не будь преступления совершены, и эти люди, и почти три десятка человек, семерик дней назад ушедших под огненным парусом к неведомой земле, завтра пили бы пиво в Приозерске или в Сосново, наслаждаясь выходным, князь так и не произнес вслух. Но держал ее в голове и глядя на трупы, и разворачиваясь к дороге, и отходя от места казни по тропе, ведущей к шоссе, на котором его ждала машина.

В резиденции Димитри отказался от завтрака, потребовал камериста, массажиста и кофе, а после короткого отдыха перешел по порталу в Адмиралтейство. Время близилось к полудню, наместнику предстояла вторая часть плохого дня. Ему удалось настоять на своем требовании закончить эту историю там же, где она и началась, хотя бы в той части, в которой город был способен принять происходящее. Помост был еще вчера построен перед зданием, называвшимся Биржей в память о первом назначении постройки, малая наковальня и большая стальная чаша уже были помещены на него. Ради этого движение через Стрелку было прекращено, и транспорт шел в обход. Недовольные в том числе и этим полицейские чины присутствовали тоже.

Димитри занял место, предназначенное ему, на крыльце здания, перед колоннами. Рядом с ним расположилась в таком же жестком деревянном кресле досточтимая Хайшен.

Отец Серафим, в миру Алексей Васильевич, муж и отец, увы, уже не сын, а горькая сирота, начал день рано и беспокойно. Собираясь служить вечерню в небольшом храме на окраине, он поднялся рано, чтобы успеть до выхода сделать свою часть домашних дел, за завтраком увидел по единственному официальному каналу новости и охнул. Камера выхватила из кучки растерянных и поникших людей, глядящих в пол, одного, развернувшегося лицом к снимающему. Темноглазый и светловолосый, как все сааланцы, он смотрел прямо в объектив, и в больших карих глазах его светилась мысль и тихая печаль. "Ангел Златые Власы" - мелькнуло в памяти у священника. Отец Серафим встал, собрался и двинулся к порогу.

– Не рано?
– спросила матушка, выйдя проводить.

– Пойду, - вздохнул отец Серафим, - взгляну на их позорище.
– Обнял жену и вышел.

Когда он подошел к лобному месту, казнь уже шла. Протискиваясь между людьми к помосту, отец Серафим видел, как с первого из приговоренных сорвали одежду и обувь, оставив в рубахе, кое-как прикрывавшей срам, как развернули лицом к наковальне, на которой сломали его оружие. Люди стояли и смотрели на происходящее молча. Когда священник подошел к помосту, одежда преступника отправилась гореть в стальную чашу, а сам он был усажен на доски помоста, и ему стали брить голову. Сааланцы не носили бород и усов, но не стригли волос иначе, чем от горя или за провинность. От горя они остригали волосы до плеча, а провинившихся насильно брили. Казнимых на помосте должны были обрить. Вокруг помоста стояла порядочная толпа, но было так тихо, что отец Серафим слышал, как жужжала машинка, когда на ткань, расстеленную на помосте, сыпались пряди льняных волос. А осужденный на казнь тупо молчал, глядя в пространство перед собой. Закончив процедуру, палач поднял его за плечи и отправил к краю помоста. Затем поднял полотенце с волосами и бросил в чашу к догорающей одежде. Казненный, дойдя до края помоста, посмотрел вниз, на человеческое молчаливое море, занявшее всю площадь между Ростральными колоннами и весь сквер, отшатнулся, опустился на доски и остался сидеть, уронив руки на колени, немо и безучастно. Толпа на площади молча смотрела на то, как сааланцы у всех на глазах убивали второго своего преступника, оставляя его при этом живым. Отец Серафим услышал сбоку шепоты: "Это что, он так и будет сидеть?" - "Ну пока не шевелится..." - но не повернул головы. На помосте как раз творили расправу над мужчиной с лицом ангела Златые Власы, и его меч кричал в клещах, а вишневые и зоряные одежды, сорванные с него, превращались в огонь. Когда его стригли, сперва он зябко шевелил босыми ногами, а потом перестал, одеревенел, как и предыдущие.

Живыми выглядели только двое, мужчина и женщина, казненные через двоих после него. Претерпев процедуру, они спустились с помоста и как есть, в исподнем и босиком, неровным спотыкающимся шагом направились куда-то в сторону Малого проспекта. Толпа пропустила их, брезгливо отстранившись.

Наблюдая это, человек в штатском, стоявший в стороне от кресла наместника на крыльце Биржи рядом с графом да Айгитом, тихо и очень зло сказал:

– Я предупреждал вас, Дэн. Письменно предупреждал.

Дейвин, не поворачивая головы, произнес так же тихо:

– Это ненадолго. До следующего раза, а тогда их можно будет застрелить при задержании и закончить эту историю.

– Следующий раз будет, Дэн, - почти неслышно ответил человек в штатском, - и он будет опять в городе.

– И что ты хочешь от меня сейчас, Данила?
– скорбно вздохнул Дейвин.

– Только одного. Чтобы ты всех их искал вместе с нами в этот "следующий раз".

– Хорошо, - коротко кивнул граф.
– Буду искать вместе с вами. А куда это они пошли?

– Куда им еще в "Крестах" сказали, туда и пошли, - хмыкнул полицейский офицер.
– За углом их сто пудов подберет кто-то на машине, чтобы отвезти в место, которого мы не знаем.
– Данила вздохнул и злым шепотом продолжил.
– Дэн, мы сейчас в реальном времени получили двух Медуниц одновременно себе на голову, ты понял или нет? Только та была сама по себе и с политической позицией, и, как мы теперь уже в курсе, позиция у нее образовалась по вполне уважительным причинам. А эти без принципов, зато с наставниками, без присутствия которых в городе мы бы легко обошлись. Но не обошлись, потому что после того, как вы придавили оппозицию, криминал опять попер. И только ваших технологов нам не хватало в этой среде для полного счастья.

– Мы придавили?
– удивился Дейвин.

– А кто?
– хмыкнул шепотом Данила.
– Охоту на ведьм не мы начали.

– Зато поучаствовали вы в равной мере, - ядовито усмехнулся Дейвин.
– Ладно, проехали. Разберемся по мере поступления неприятностей.

Данила отвернулся так резко, что Дейвин услышал хруст его позвонков.

Отец Серафим не слышал этот разговор, конечно, поскольку стоял от беседующих по другую сторону помоста. Зато он видел, как палач, сломав последний меч, шевелил щипцами в чаше обгорелое тряпье и клоки волос, и от чаши над площадью в сторону реки летела струя черного едкого дыма. Он слышал, как молчали люди, стоявшие рядом с ним, и в этой тишине кто-то полушепотом сказал соседу: "Пошли, на что тут смотреть-то". Он видел казненных, сидевших на помосте безжизненными деревянными куклами, и понимал, что невозможно уйти отсюда просто так, но не знал, что он может и что вправе сделать. Толпа разошлась, осталось только полицейское оцепление, и сааланцы, судя по оживлению на крыльце Биржи, собирались уже распорядиться его снять. Заместитель наместника пошел с крыльца к помосту. Именно тогда ему навстречу из сильно поредевшей толпы вышла женщина. Между ними случился короткий разговор, после которого граф кивнул ей в сторону казненных, и полицейские пропустили ее. Она подошла к помосту, прошла вдоль края, осматривая сидяших недвижно людей каким-то оценивающим взглядом. "Как на рынке", - мелькнула мысль у священника. Женщина взяла одного из мужчин за руку, потянула с возвышения на асфальт проезжей части и повела куда-то. Остальные даже не глянули ему вслед. Полицейские снимали оцепление и уходили. К помосту подошла еще одна женщина, протянула руки сразу двоим, женщине и мужчине. Не получив ответа, сама взяла их за руки и сказала: "Пойдемте".

– Куда ты их?
– не удержался от вопроса отец Серафим.

– К нам в товарищество. Годик поживут, поработают, а за это время мы им гражданство выбьем. Паспорта получат, потом определятся, куда им и зачем. Как говорится, было ваше, стало наше, - она усмехнулась, держа за руки обоих сааланцев, и слегка встряхнула их.
– Не спи, замерзнешь! Шевели ногами, не май на дворе.

Священник проводил ее глазами, оглядел площадь. Больше никто к казненным не подошел, полиция уже заканчивала посадку в автобусы, сааланцы построили свое молочное окошечко прямо на крыльце Биржи и собирались уходить через него куда-то к себе. Комендант здания вносил в дверь кресло, в котором сидел наместник, наблюдая казнь. Второе кресло еще стояло, но сааланская жрица, сидевшая в нем, уже собиралась войти в молочную мглу, обрамленную радужным краем. Люди, сидящие на помосте, никому не были интересны. Солнце клонилось к закату, до службы оставалось два часа.

– Ох, горе, - вздохнул отец Серафим. И решительно взялся за древний смартфон.

Вызвонив церковного старосту из лавры, выслушав все неизбежные вопросы и разъяснив все важные и второстепенные детали, он остался с казненными ждать машину. Когда она наконец пришла, солнце уже клонилось к невской воде. Каждого из безмолвных оцепеневших людей отец Серафим ввел за руку в пассажирскую "газель" и усадил на сиденье, сам сел с ними в салоне на кресло у двери и сказал: "Ну, с Богом".

Тот, кто был до полудня Кайбен да Дис, а через час с небольшим после полудня стал никем, вновь почувствовал свое тело уже почти перед закатом, после того, как его увезли с места позора, привели в просторный дом, посадили за стол и дали горячее сладкое питье. Он выпил половину, вздрогнул и заплакал. Немолодой мужчина в длинном темном фаллине, забиравший его с эшафота, сказал ему: "Ничего, ничего", - и погладил по обритой голове. Тот, кто стал никем, послушно допил сладкое питье и съел кусок хлеба, который ему дали. Потом пошел за другим мужчиной в таком же фаллине, как и первый, куда тот велел. Его вместе с другими казненными привели в красивый высокий зал, освещенный вечерним светом из-под купола и наполненный множеством маленьких огней, горевших перед картинами, изображающими людей. В зале то пели, то говорили нараспев красивыми голосами. От этого становилось теплее. Никто сидел на деревянной скамье вместе с остальными безымянными и ждал, как ему велели. Он успел заслушаться, отвлечься и заслушаться снова. Потом пение кончилось. Никто снова услышал: "Ну, пойдем", - и послушно пошел, куда показали. Его привели в другое здание, показали постель и сказали, что он будет спать тут. Он покорно вымылся, как велели, лег в постель и уснул. Утром тот, кто стал никем, проснулся от звона большого колокола за окном, сел на постели и увидел на стуле рядом с постелью штаны, рубаху, короткие носки и пару обуви. Он оделся и вышел в коридор. Вчерашний мужчина, забравший его с места позора, спросил: