Мхитар Спарапет

Мхитар не прощал себе добродушия и снисходительности, которые он проявлял по отношению к Тэр-Аветису. Почему он не арестовал его, когда тот требовал сложить оружие? Почему он не уничтожил свору заговорщиков? Он раскаивался, но было уже поздно. Не раз перед его взором возникал строгий, умный взгляд Давид-Бека. «Властитель обязан не щадить даже себя, отрубить собственную руку, если она ослушается, изменит ему», — не так ли учил великий полководец? Не так ли поступал он, когда кто-нибудь изменял родине?

Погруженный в тяжелые мысли, Мхитар не заметил показавшуюся вдали конницу.

— Наши! Прибыл князь Баяндур! — крикнули алидзорцы и бросились навстречу скачущей к ним коннице.

Заметив толпу беженцев, князь Баяндур почувствовал недоброе. Что это значит? Кто это такие? Неужели алидзорцы? Почему они здесь, толпой? Он пришпорил коня и, подъехав к толпе, заметил среди них Верховного властителя. Мрачное, исстрадавшееся лицо Мхитара было трагично.

— Тэр Верховный, неужели?.. — спрыгнув с коня и шагнув к окаменевшему Мхитару, запинаясь спросил князь.

Сошли с коней и остальные. Воины словно онемели. Даже раненый Шафраз, привязанный к спине верблюда, поднял голову и посмотрел удивленно на беженцев.

— Да, Алидзор в руках турок! — крикнул исступленно Агарон.

— Что? — вскрикнули одновременно князь и мелик Бархудар и, сделав шаг, остановились как вкопанные.

— Он не пал, его отдали, — поправила Агарона Гоар. — Тэр-Аветис предал. — И, взглянув на отца, она сокрушенно добавила: — И твой сын, отец, и с ними Пхиндз-Артин. Отдали город. Погибло все. Гибнет наша страна. Горе нам!..

Мхитар стоял безмолвно, задыхаясь от гнева. Он не смог произнести ни одного слова, едва различал слова Гоар.

— Турки штурмовали без конца. Но тщетно. Мы били их нещадно и не падали духом. Знали, что вы скоро придете. Тысячи турок пали под стенами Алидзора. Выдержали бы осаду хоть три года, если бы на рассвете прошлой субботы предатели не открыли крепостные ворота… Началась резня… Мы еле спаслись…

Воины, опустив головы, стояли молча. Случилось то, чего совершенно не ожидали. На что надеялись и что вышло? Мелик Бархудар стал бить себя по седой голове.

— Я должен был задушить собаку, задушить! — вопил он. — Змею вскормил в своей семье. Запятнал наш род, изменник. Ах!

— Но что заставило Тэр-Аветиса? — удивлялся князь Баяндур. — Кто мог ожидать от него такое? — покачав седой головой, с горечью повторял он.

Спешить было уже некуда. Ночь провели здесь же, на берегу реки. Мхитар велел послать в Алидзор лазутчиков. А утром вместе с беженцами и войском отправился в Пхндзакар. Верховный властитель решил укрепиться там, собрать снова силы, твердо намереваясь сопротивляться врагу.

Только рассвело, как Тэр-Аветиса позвали к паше. Тысяцкий, не сомкнувший глаз всю ночь, тяжело поднялся с каменного пола. Он осунулся, глаза потухли, нос заострился. Когда собирался выйти, посланец паши сказал:

— Паша просит, чтобы армянский кешиш привел с собой свою ханум [84] и детей. Он хочет одарить их.

Тэр-Аветис в ужасе посмотрел на жену. Но она нисколько не воспротивилась велению паши. Взяла за руку только что проснувшегося Парсадана и пошла следом за посланцем.

84

Ханум — госпожа, правительница (тюркск.).

Во дворе Армянского Собрания царила суматоха. Аскяры суетливо разбирали шатры, грузили на верблюдов и мулов тяжелые тюки. Конница сипаев в полной готовности стояла у ворот.

Под сенью орехового дерева, на складном стуле, сидел Абдулла паша. Перед ним смиренно стояли Коч Али, Крх Чешмиш, мелик Муси, сотник Мигран и несколько мулл. Все были вооружены и в бронях. За спиной сераскяра стояли полумесяцем остальные паши, главный мулла, советники-европейцы. Они также были при оружии и в походной одежде. Слуги пашей еле сдерживали оседланных коней. «Убираются, — подумал Тэр-Аветис, и сердце дрогнуло от радости. — Уберутся, избавимся». Он подошел и, когда до сераскяра оставалось несколько шагов, подтолкнул сыновей и вместе с ними пал ниц.

— Вставай, высокочтимый тысяцкий, — сказал ласково Абдулла. — Сегодня день нашего братского расставания. Я пожелал повидать тебя, твою благородную супругу и твоих детей. Рад, безумно рад. — Он бросил на Вард-хатун мимолетный взгляд и, глядя на вставшего на ноги тысяцкого, продолжал: — Вот я покидаю вашу страну, армяне. Радуйтесь, так как самый милосердный среди султанов смотрит на вас благосклонно и проявил божественную милость. Он избавил ваш город от непокорного и мятежного Мухитара. Для защиты вашей жизни и ваших детей султан повелел оставить в Алидзоре Коч Али и Крх Чешмиш пашей с их двадцатипятитысячным войском.

У Тэр-Аветиса потемнело в глазах. Он окончательно понял, что потеряно все, не сбылись даже последние, жалкие надежды.

— Любите пашей и покоряйтесь им, армяне! — продолжал сераскяр. — Кормите, одевайте их войско, как своих братьев. Затем, вы должны изгнать из своей страны безродного рамика Мухитара и создать вечный мир в этой стране, принадлежащей распорядителю дел вселенной — султану. Знайте, армяне, турецкое войско покинет Алидзор лишь тогда, когда уже не будет Мухитар паши, и знайте, что Верховным властителем вашей страны, по велению султана, будет тот армянин, который привезет ему голову Мухитара.

Абдулла умолк на миг, погладил отвисший подбородок, медленно встал и, глядя прямо в безжизненные глаза Тэр-Аветиса, продолжал:

— Я хочу немного порадовать тебя, брат мой Тэр-Аветис. Я знаю, что твоя родовитая супруга и твои смиренные дети давно мечтают увидеть божественные берега Босфора и поднебесный храм Айя-София. Я считаю своим долгом сделать им добро — взять их с собою для отправки в Стамбул.

— Зверь! — закричала Вард-хатун и, потеряв сознание, рухнула наземь.

Тэр-Аветис простерся у ног паши.

— Пощади, пожалей, во имя аллаха! — умоляюще просил он. — Пусть останутся дети, останется жена!.. Не зарежь несчастного, оказавшего тебе услуги.

Аскяры схватили бесчувственную Вард-хатун. Гиган попытался сопротивляться, защитить мать, но ему нанесли оглушительный удар по затылку и, связав веревками, увели.

— Отец, спаси нас, отец! — барахтаясь на руках одного из аскяров, кричал Парсадан.

Между тем распростертый на земле Тэр-Аветис рвал на себе волосы, одежду, хватал окровавленную землю и рычал нечеловеческим голосом. Настала для него страшная пора раскаяния. Потеряв окончательно былой неукротимый дух военачальника, он лежал как жалкое, беззащитное существо.